Не донские рассказы, или Время колокольчиков

К двадцати годам Володя без особых усилий имел жесткую наркотическую зависимость и три судимости в общей сложности, последняя, из которых предполагала его нахождение в местах лишения свободы аж на девять лет — разбойное нападение на зажиточную квартиру. Колония со всеми «прелестями»: штрафные изоляторы, уголовные правила арестантской жизни, гнет администрации, самодельные штанги, отжимания от нар, азартные игры, сходки, воровские прогоны и многие другие аксессуары в итоге зацементировали в Володиной душе начавшуюся в подростковом возрасте криминализацию мироощущения.

Через некоторое время после столь продолжительного срока новый срок за наркотики: не то хранение, не то сбыт, жизнь со знаком «минус» продолжилась. После очередного освобождения у Володи, как и большинства заключенных, вышедших на свободу, рано или поздно все возвращалось на «круги своя». Конечно, было желание пожить спокойно, создать семью с порядочной женщиной из другой жизни, но та роль, та ипостась, что ли, которая была зачата с первой затяжкой дешевой сигареты в далеком детстве среди таких же хулиганистых пацанов, как он сам; с каждой последующей затяжкой, каждым глотком алкоголя, каждой дракой эта ипостась, словно эмбрион развивался и принимал конкретные очертания, конкретные формы, пока не родился идейный преступник, но преступник с загубленным потенциалом порядочного и жертвенного человека.

Результатом такого образа жизни закономерно стало отрицание общества простых «смертных» работяг, воспитывающих своих детей, встающих с утра на работу, смиряющихся перед недалеким начальником, устраивающих пикники по выходным. Да, именно эта выращенная ипостась человека вне правил, опирающаяся на гордость и самодовольство, не позволила Володе начать-таки новую жизнь. Друзья, выпивка, наркотики, гопотные подружки, разговоры о мужском и брутальном, которое, ясное дело, возможно только среди упертых арестантов, познавших лишения, камеры, этапы, дубинки охраны — все это снова и снова становилось содержанием его жизни.

В определенные моменты, дерзость и уверенность в правоте своего выбора у Володи просто зашкаливали. «Чё ты меня лечишь, брат?», — как-то на пикнике, устроенном в прекрасный майский день, его матерью и младшим братом, — выпалил он, будучи разгоряченным водкой, своему другу детства, — «читал я Библию и Коран…» Дальнейшее его рассуждение более походило на демонстрацию своей начитанности.

Картина происходящего в тот момент была несколько необычная. Стоящий высокий мужчина в темной майке с какой-то надписью латинскими буквами, с рюмкой водки в левой руке, изрисованной тюремными, но красивыми татуировками, и несколько эмоционально рассуждающий, местами переходя на крик, об истинности Библии и Корана, о Боге, о человечестве, об обмане со стороны служителей того или иного культа, время от времени жестикулируя правой рукой с зажатой между пальцами тлеющей сигаретой. Его монолог направлен на одного человека. Между Володей и его собеседником горит небольшой костерок, угли от которого идут в мангал для готовящегося шашлыка, мангал стоит тут же рядом с костерком. Собеседник, одетый в синий спортивный костюм, сидит напротив на бревне, внимательно слушает, но почему-то смотрит не на оратора, а на костер, при этом копошась палкой в раскаленных углях.

Судя по лицу, собеседник расстроен разговором, надежды не оправдались, его друг, можно сказать, брат так ничего и не понял. Самодовольство Владимира, подогреваемое восхищенными взглядами младшего брата, снохи, подружки и уставшей от постоянного ожидания матери, не позволяют ему услышать практически мольбу своего друга, пересмотреть свое отношение к жизни, а значит не позволят эту одну-единственную, быстролетящую жизнь переменить.

Глаза Владимира блестят, взгляд искрится каким-то диким пугающим огоньком. Но это блестит не водка! С каждым заумным словом, касающегося отношений человека и Бога, тон его повышается, искрометность глаз усиливается. Его буквально распирает от рассуждения на темы, о которых говорить стоило бы в полголоса, шепотом и с некоторым внутренним содроганием, ведь ты, человек, прикасаешься своим одурманенным и извращенным умом, оскверненным словом, растленным сердцем к Необъятному и Непостижимому.

* * *

С того дня, с того разговора, нет, скорее монолога, по сути хорошего человека, но ослепленного своей самостью, прошло больше десяти лет. Теперь он не стоит с рюмкой водки в натренерованной самодельными штангами руке, его сбитое тело, испорченное тюремными наколками, не обдувает майский ветерок с ароматом жареного шашлыка, дым от костра не разделяет его с собеседником, взгляд не искрится, голос не сотрясает воздух небольшой лужайки, приспособленной под пикник. Его постоянное окружение теперь только его мать. Ни друзья, ни жена, ни дети, которых никогда не было, а только мать.