Не дыши!

Я спокойно села на стул прямо напротив него. Я уверяла, что я чувствую себя отлично, мне не нужен отдых. И не договорила. Его голос стал хриплым. Дыхание участилось. Я знала этот голос. Я не могла пошевелиться. Он в один миг выпрыгнул из-за стола и оказался позади стула. Стягивая мой купальник, он шептал, как это глупо говорить о национальных соревнованиях со мной. Единственно важный предмет – моя грудь. Срывающимся голосом он говорил мне прямо в ухо: «Ты никогда не станешь чемпионом, девочка. Твоя огромная грудь не позволит тебе стать чемпионом». Меня парализовало, я не произносила ни слова. Быстрым нервным движением он перетащил меня в маленькую офисную душевую. Я увидела матрас, стоящий за дверью. Я никогда не замечала его здесь, не думала, для чего тренер хранит его в душевой. Этот матрас стоял возле задней стены. Он толкнул меня к нему. Скомкал мой купальник и попытался войти в меня. На автомате я намертво сдвинула ноги. Я стояла, как солдат: прямо, руки по швам. Он умолял меня раздвинуть ноги. Я молчала, началось удушье. Я просто ждала, когда он кончит мне на живот. Спустя две или три минуты тренер вернулся в офис и позвал следующего спортсмена. В трансе я собрала свои вещи и тихо вышла на дорогу ждать маму, которая обещала заехать за мной. Я помню все, о чем думала в тот момент. Я ненавидела себя, ненавидела свою жизнь, не хотела быть собой, вообще не хотела быть женщиной. Мне хотелось быть ничего не значащим пустым местом. Это было отчаяние.

Во время тренировки по увеличению объема легких один мальчик из нашей команды утонул. Он опустил голову в воду, задержал дыхание и захлебнулся. На похороны пришли все. Тренер был безутешен, он рыдал громче, чем мама нашего товарища по команде. Все, кто присутствовал в этот день в синагоге, чувствовали неловкость. Я и еще пара девочек пришли на службу вместе. Через какое-то время ко мне подошел наш тренер и, не скрывая слез, начал кричать, что сейчас я действительно нужна ему. Мои друзья исчезли. Я вспоминаю, как смотрела на их спины, когда они в недоумении уходили от нас прочь. Я больше не была обычным подростком. Я превратилась в его заложницу. Как всегда, мы поехали на квартиру его друга. Как всегда, от страха я не могла пошевелиться. Как всегда, он не смог проникнуть в мое тяжелое окаменевшее тело. Как всегда, я хотела провалиться сквозь землю от стыда. Я ничего никому не сказала. Как всегда, я переживала этот позор в одиночестве.

Я ненавидела себя, ненавидела свою жизнь, не хотела быть собой, вообще не хотела быть женщиной.

Я всегда боролась со слезами. Весь подростковый период, постоянно подвергающаяся насилию со стороны взрослого, я пыталась сдержать слезы гнева внутри себя. Я не позволяла себе плакать от горя из-за того, что именно так рассталась с девственностью.

Травма от перенесенного в юном возрасте насилия не забывается. С этим сложно жить. Будучи взрослой, я часто спрашивала себя: почему я, непоколебимая в своих намерениях, не желающая мириться с обстоятельствами, не подчиняющаяся ничьим правилам бунтарка, не смогла защитить себя? Почему я не отшвырнула мерзавца и не рассказала про этот ужас родителям или даже школьному директору? Надев на глаза шоры, маленький солдат просто двигался дальше. Осмелюсь предположить, что в детстве я могла испытывать неосознанное чувство вины по отношению к детям из бедных семей. Я стеснялась сознаться, что посещаю частную школу, детям из муниципальных школ города. Я видела Крис Эверт, которая тренировалась на общественном теннисном корте. Я восхищалась ее пролетарским происхождением. И даже огорчалась, что мои родители не были простыми рабочими. Меня впечатлила поэма Desiderata[13], основной мыслью которой стало равенство людей во всем и опасность сравнения своих и чужих радостей и печалей. Я знала, что многие прошли через гораздо более тяжелые и худшие испытания, чем я. И полагала, что не могу жаловаться на судьбу. Мне казалось, что жаловаться – стыдно.