Не ее дочь

Я шагаю на траву, не сводя взгляда с прохожих. Потом направляюсь к прогалине в рощице, аккуратно нащупывая проход. В лесу темно, прохладно и сыро. Я щурюсь, пока зрение не приспосабливается к полутьме, и иду вперед, под ногами хрустят ветки, словно крохотные косточки. Беру левее, ближе к школе. Оттуда уже доносятся детские голоса, ребята как раз играют во дворе после обеда. Я раздвигаю ветки перед собой и оказываюсь у кромки леса. Отсюда я вижу только забор, но не детей, которые бегают, кричат, карабкаются по другую его сторону, как маленькие обезьянки.

Я дрожу от внезапно нахлынувшего отвращения. Надеюсь, никто и никогда не стоял на том же месте, имея недобрые намерения. Я пячусь, тяжело дыша, и начинаю презирать саму себя. Какого хрена я вытворяю?

Сажусь на землю, и влага тут же проникает сквозь джинсы. Я роняю голову на колени и дышу, пытаясь собраться с мыслями.

Нужно встать, вернуться обратно через рощу, сесть в машину, выселиться из отеля и вернуться домой. К нормальной жизни и работе. Смириться со всем происходящим. Пройти через расставание с Итаном. Познакомиться с кем-нибудь другим. Двигаться дальше, да хотя бы просто двигаться.

Я встаю и отряхиваю джинсы, оглядываюсь, пытаясь понять, насколько они промокли, и тут слышу голос учительницы. Я напрягаю слух, внутри все переворачивается. Я подбираюсь ближе к опушке.

– Эмма!

При звуках ее имени мое сердце подпрыгивает. Я прижимаю руку к груди, словно могу успокоить хаотичное сердцебиение, и слушаю.

– Пришла твоя няня!

Я расслабляюсь. Няня! У нее есть няня! Иду обратно, держась в укрытии. Не удаляясь от рощицы, я могу добраться до домов слева.

Я отхожу достаточно далеко, чтобы никто из сада, не отгороженного забором, не увидел безумную женщину, пробирающуюся по лесу. Что я там увижу? Если у нее есть няня, возможно, жизнь Эммы не так уж плоха. Днем она в школе, а после с няней. Может, ужин и отход ко сну не настолько ужасны. А может, я вообще все не так поняла.

Но мне просто хочется последний раз на нее взглянуть. Увидеть, как она безмятежно и радостно играет. Хочется посмотреть на ее няню, удостовериться, что кто-то ее поддерживает. А потом взглянуть, как возвращается домой ее мать, и увидеть перемены в ее поведении: хотя бы одно объятье, руку на плече – что угодно, лишь бы убедиться, что девочка растет в благополучии. Я отсчитываю дома, разноцветные и разномастные. Четыре, пять, шесть…

Не знаю, увижу ли я ее, будет ли Эмма играть во дворе или ей уже не разрешат выйти из дома. Может, она что-нибудь перекусит? Или пойдет отдыхать? Или просто будет сидеть перед телевизором, пока не вернутся родители?

И внезапно я перехожу на бег, пытаясь не налететь на корни или ветки. Мне хочется добраться туда раньше них. Нога скользит и подворачивается, причем серьезно. Я замедляю бег, в лодыжке стреляет боль, но я все же двигаюсь дальше, стараясь успокоиться. Смотрю на часы – прошло всего несколько минут. Осталось три дома.

Я глубоко вдыхаю и рысью пролетаю последние дома, не обращая внимания на ноющую боль в ахиллесовом сухожилии.

«Почти на месте, – говорю я себе. – Почти».

* * *

Двор страшно запущен. Клочки травы по щиколотку. Задний двор многое говорит о жизни хозяев. Палисадник легче поддерживать в приличном виде. Его видят все и осудят, если он не будет вылизан. Но задний двор – все равно что дом внутри, о нем всегда вспоминают в последнюю очередь, это вместилище всех тягот дня.

Двор маленький, в форме тянущегося к леску прямоугольника. Забора нет, что удивительно, с двумя-то малышами. До рощи всего футов двадцать, и все хорошо видно. На земле валяются старые пластмассовые игрушки, словно кто-то рассыпал на траве кучу ненужных запчастей. Тут есть трехколесный велосипед с большим колесом (неужели такие еще производят?), пластмассовый детский столик со стульями, заляпанный грязью красно-желтый игрушечный домик, промокший плюшевый мишка и газонокосилка. На террасе пыльно и пусто, не считая пары резиновых сапог. Больше во дворе ничего нет – только гравийная дорожка, сарай и несколько потрепанных игрушек.

После пятнадцатиминутной пробежки я приседаю на краю леса и жду. Ощупываю лодыжку – не распухла ли она. Другая нога натыкается на что-то в грязи. Я поддеваю этот предмет мыском и понимаю, что это бусы. Беглый осмотр выдает еще несколько наполовину зарытых в землю игрушек. Значит, кто-то бывал здесь, в лесу. Эмма?

Я стараюсь ни к чему не притрагиваться, чтобы не исказить историю, рассказанную лесом. Снова смотрю на часы и с трудом разбираю время в сумраке под деревьями. Наверное, няня приведет Эмму домой, они скоро будут. Я воображаю, как Эмма болтает по пути, показывает няне свои рисунки, рассказывает о своих друзьях и что сегодня выучила. Больше всего в детях я люблю их ничем не сдерживаемую энергию, но, даже зная о ней, я не могу представить, чтобы Эмме такое нравилось. Она не настолько жизнерадостная, как я успела узнать за то короткое время, пока наблюдала за ней в аэропорту.