Не Евангелие

Поэтому Софья находит человеческий идеал не в Чацком, а в Молчалине. И этот идеал нравится не только Софье. Он нравится всем без исключения. Этот идеальный человек «уступчив, скромен, тих, чужих и вкривь и вкось не рубит».

Владимир Соловьев рассказывает случай, когда толпа избила и покалечила женщину, подозреваемую «в наведении болезни на мальчика посредством заколдованного яблока».

«Эти люди, — пишет Соловьев, — действовали без всяких корыстных целей. У них не было никакой личной вражды к этой женщине и никакого личного интереса в ее избиении. Единственным их побуждением было сознание, что такое вопиющее злодеяние, как отравление невинного младенца посредством колдовства, должно получить справедливое возмездие».

Соловьев — и каждый с этим согласится — пишет, что у этого дела нельзя отнять формально-нравственного характера. Но этот факт показывает, что «по чисто нравственным побуждениям» могут совершаться «возмутительные злодеяния».

Я думаю, ближе всех к истине стоит Поппер, который говорит, что человек плох, потому что он слишком хорош.

«Основные беды нашего времени, — пишет он в своих «Предположениях», — обусловлены не нашей моральной испорченностью, а, напротив, нашим часто ошибочным нравственным воодушевлением».

Если война, кровная месть и дуэль, это самое полное воплощение зла, то это зло творят люди с обостренным нравственным чувством.

3.4 Представления об агрессии и нравственность

Большинство современных знатоков человеческой души говорят, что агрессия, это преднамеренное поведение, которое противоречит «нормам и правилам поведения людей» и наносит людям «физический ущерб» или «психологический дискомфорт».

«Многие люди, в том числе и ученые, занятые исследованием поведения, — пишет Изард, — склонны рассматривать эмоцию гнева скорее как досадную помеху в поведении, нежели признать ее позитивное значение. За исключением редких случаев, нападение одного человека на другого почти всегда трактуется как нарушение юридического и этического кодексов».

Для такого отношения к агрессивности, находят подходящие основания. По подсчетам, которые сделал Ричардсон, за сто двадцать шесть лет между 1820 и 1945 годами во время различных стычек, ссор и конфликтов каждые шестьдесят восемь секунд человек убивал одного из своих собратьев. Количество убитых за это время составило 59000000 человек.

Как тут не вспомнить Тинбергена, который «пришел к заключению», что человека можно характеризовать, как «закоренелого убийцу»?

И эти факты только подтверждают агрессивную природу нравственности. Ведь этическое сознание не знает ценности человеческой жизни. Оно, конечно, не разрешает убийство. Оно не взыскивает, если убийство совершено по нравственным мотивам.

У скандинавов эпохи саг правое и неправое убийство называлось разными словами, что уже само по себе показывает не одинаковое отношение к убийству.

Слово víg, которым в скандинавских сагах обозначали убийство по праву кровной мести, то есть по соображениям нравственного долга, «подразумевало не всякое убийство, а только убийство в бою или открытое убийство». Это же слово переводится на русский, как бой или битва.

Неправое убийство обозначалось словом morð. И тот, кто совершил morð, объявлялся вне закона.

«Словом morð, - пишет Стеблин-Каменский, — называлось также убийство спящего, убийство ночью и вообще убийство, совершенное неподобающим образом».

Это, конечно, не значит, что в природе человека заложена жажда убивать, как думает, например Шопенгауэр, который считал, что «иной человек был бы в состоянии убить другого, чтобы его жиром смазать себе сапоги».

Да, народ ликовал, когда на плахе резали на куски закоренелых злодеев, но совсем не потому, что ему нравилось смотреть на то, как убивают человека. Он ликовал от сознания, что на свете есть правда, справедливость и возмездие.

В то же время, публичные казни нередко заканчивались бунтами против палачей и суверена, когда народ подозревал, что против преступника выдвинули несправедливое обвинение или убийство на эшафоте совершается не так, как предусматривают нравственные понятия.

Устроителям публичных казней приходилось принимать меры «неприятные для народа», и предосторожности, «унизительные для властей».

«Препятствовать казни, расцениваемой как несправедливая, — пишет Фуко, — вырвать осужденного из рук палача, добиться помилования силой, даже преследовать палачей и нападать на них и, конечно, проклинать судей и роптать против приговора — все это входит в число действий народа, которые вклиниваются в ритуал публичной казни».

Такие беспорядки обычно начинались, когда казнили бунтовщиков.

Но нередко народ возмущался и жестокостью, не предусмотренной правилами казни.

Фуко рассказывает, как во время казни убийцы — убийцы! — по имени Пьер дю Фор, палач никак не мог его повесить, и стал бить под колени и в живот. Тогда толпа стала забрасывать эшафот камнями. Потом палача схватили, избили и утопили в ручье.