Не Евангелие

Хаммурапи начертал «свои драгоценные слова» на черном столбе, «чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и вдове, и притесненному оказать справедливость».

Уруинимгина сообщает на своих конусах, что он провел реформы, «чтобы бедняк (и) вдова человеку сильному не предавались». В другом переводе, Уруинимгина заключил завет с богом, которого в Лагаше рассматривали в том числе, как божество, устанавливающее справедливость, «чтобы сироте и вдове сильный человек не причинил зла».

А Ману говорит, что «если бы не было царей, сильные изжарили бы слабых на вертелах».

Не это ли имеет в виду Новгородцев, когда говорит, что «истинная сущность права состоит в границе, полагаемой им для силы, а не в той опоре, которую дает ему сила»?

Защита сироты и вдовы, это художественный образ правовой идеи. Смысл ее состоит в том, что «обиженная жена может пожаловаться мужу, угнетаемый сын обычно зовет на помощь отца. Поскольку у вдовы и сироты нет никого, кто мог бы придти к ним на помощь, они жалуются Мне». Это значит, что беззащитные находятся под охраной суверена. И тот, кто покушается на подзащитных суверена, ставит под сомнение его способность их защитить.

Нравственная сущность права состоит в том, что она всегда направлена против сильного. Но это не значит, что законодатель ставит перед собой задачу защитить слабого. Законодатель принимает законы против сильного, чтобы защитить собственную власть.

Так же думает, например, Фуко, когда рассматривает публичную пытку не только как судебный, но и как политический ритуал. И даже больше, как политический, чем судебный.

Публичная пытка, пишет он, это церемония, в которой «власть показывает себя».

Согласно праву классического века, правонарушение помимо ущерба, который оно причиняет потерпевшей стороне, «посягает на право того, кто защищает закон» и наносит «оскорбление его достоинству».

Другими словами, «помимо непосредственной жертвы преступление направлено против суверена» поскольку закон представляет его волю, и поскольку «сила закона есть сила государя».

Поэтому вмешательство суверена, это не третейский суд, который разрешает спор двух противников, а ответ человеку, оскорбившему государя.

«Значит, — пишет Фуко, — наказание не должно расцениваться как возмещение ущерба и даже соизмеряться с ущербом; в наказании всегда должна присутствовать доля, принадлежащая государю».

Эта доля «является наиболее важным элементом уголовно-правовой ликвидации преступления», потому что «всякое преступление — своего рода бунт против закона и преступник — враг государя».

Публичная казнь, так же, как и не публичная, не восстанавливала справедливость, она восстанавливала пошатнувшуюся власть суверена.

И можно сказать, что в наказании, преследующем политические интересы, интересы приобретения или сохранения власти, присутствует и доля, принадлежащая жертве преступления или насилия.

Эта доля и называется альтруизмом.

4.3 Природа альтруизма

Таким образом, заблуждение этической философии состоит в том, что она рассматривает альтруизм как преднамеренное деяние, как цель, к которой человек стремится специально. На самом деле, благо других, это не цель нравственного поступка, а его непроизвольный, побочный результат.

Этот непроизвольный результат агрессивного поведения этическое сознание перемещает с периферии в центр этических отношений. Из не намеренного оно делает преднамеренное. Из самозабвения самоотречение. Из целесообразного бескорыстное.

Это то же самое, что утверждать, будто предприниматель стремится к тому, чтобы у наемных рабочих были средства к существованию. Но всем хорошо известно, что он живет для себя, и не целью, а следствием его стремления к получению прибыли становится благополучие пролетариев.

4.4 Этология и психология

Здесь я отвлекусь, и скажу несколько слов о своем праве применять к человеку знания, добытые наукой о поведении животных.

Гуманитарии говорят, что зверь — раб инстинктов, а человек — дитя культуры.

Это нужно понимать в том смысле, что культура освободила человека от инстинктов, и уже не инстинкты, а она выступает распорядителем человеческих поступков.

В лучшем случае признают, что «социальная деятельность человека имеет базовые биологические факторы, которые прошли столь глубокую культурную «переплавку», что изменились до неузнаваемости».

На самом деле культура, это не противоположность инстинктов, а искусство управления инстинктами. Она пытается их запрещать или наоборот поощряет. Причем поощряет не только хорошие, с ханжеской точки зрения, инстинкты, но и плохие.

Секацкий, рассказывая про деревенские драки, которые были «неотъемлемой частью праздника», пишет, что главным персонажем таких мероприятий был гармонист.

Гармонист играл «особую, прерывистую музыку, мелодию ярости и гнева», от которой люди зверели.

Так же, например, у черкесов любое сражение превращалось в спектакль, и, по словам Бажнокова, существовал даже институт профессиональных наблюдателей за ходом таких представлений. Это были народные певцы — джегуако.