Не герой

– Послушай, однако, Семен Иваныч, я никак не могу разобрать, шутишь ли ты, или в самом деле серьезно так относишься к своему направлению? – сказал он с некоторой горячностью.

– То есть как? – спросил Мамурин и с удивлением поднял на него свои большие красивые глаза.

– Да так вот – не могу понять! – продолжал тем же тоном Рачеев. – Все вы здесь говорите каким-то шутовским тоном, к которому я не привык и не разумею. Ты вот подробно разъяснил мне свое profession de foi, но это было нечто такое, что может приписать себе или шутник, или человек, презирающий себя… Неужели же в этом состоит твое умеренно-либеральное направление?

– В этом именно, именно в этом, Дмитрий Петрович! Говорю тебе это по чистой совести! Хочешь, даже побожусь: ну вот ей-богу! Серьезно!

– И ты веруешь в это направление?

– Веруешь?! Ха, ха, ха! Какое слово! Такого слова у нас и в употреблении нет! Да разве, можно веровать в такую глупость?

– Но почему ж ты объявляешь себя придерживающимся этого направления? Почему ты печатно проводишь его? Объясни мне это, пожалуйста!

– Объяснить? Изволь. Делается это очень просто, и я лучше всего уясню тебе это примером из действительной жизни. Была у нас не так давно газета одна, по имени "Надежда"; ты, конечно, помнишь ее. Газета была симпатичная и самостоятельная и даже, пожалуй, влиятельная. Все мы там сотрудничали – и я, и Антон Макарыч, и многие другие; работали, можно сказать, с чувством, потому что было симпатичное дело. Но вот, как тебе известно, в один прекрасный день "Надежда" рассеялась, как дым; ее не стало. Остались мы на бобах. "Надежды" жаль, так сказать, по существу, но тоже и пищевой вопрос у каждого стоял перед носом. Стали мы думать, куда деваться? Некто Чуменко, специалист по техническим вопросам, сию же минуту разрешил этот вопрос так просто, что мы даже удивились. Он не позже как на третий день после исчезновения "Надежды" появился полностью в "Заветном слове". Представь себе: "Надежда" с "Заветным словом" всю свою жизнь была на ножах, а он и усом не моргнул! Я, говорит, по технической части, это не касается направления… И теперь он там процветает по технической части… Я огляделся; вокруг себя, вижу – в "Нашем веке" как раз не хватает журналиста на мое амплуа. Я туда. А то у нас был еще критик Мирный, так тот, не долго думая, прямо в самую камер-обскуру пошел… Ну, сначала это по необходимости, а потом понемножку всосалось, и все чувствуют себя так, словно родились при своих газетах… Да вот тебе, чтобы недалеко ходить: Матрешкин, известный enfant terrible {Зд. забияка (фр.).} «Заветного слова», громитель и пасквилянт, в стихах и прозе… Кстати, ты его сегодня увидишь… Уж вы простите, Зоя Федоровна, я Матрешкина позвал к вам… Да, так ведь он прежде радикалом был, да каким! Некрасовым, братец ты мой, был недоволен… Это, говорит, слабо, вот, погодите, я стану стихи писать, так я вам всю народную скорбь на ладонь выложу, весь мир будет рыдать! Но однажды его за какую-то мерзость из одного радикального журнала в шею выгнали и с лестницы спустили; так что же ты думаешь? Он, ни минуты не медля, пошел в «Заветное слово» и там сел на цепь, добровольно сел, собственно, чтобы обозлиться. Ну и обозлился и теперь бешено лает на весь мир… Так вот что такое направление, любезнейший Дмитрий Петрович!

– Значит, по-твоему, нет честных людей, искренно преданных своему делу, работающих не из-за пищевого вопроса, как ты говоришь, а из-за идеи? Ты это утверждаешь? – спросил Рачеев, и в голосе его была слышна враждебная нотка.

– Ну, зачем же так? Есть. Кто говорит, что нет? Есть такие люди. Только я им не завидую. Они не живут, а все борются с препятствиями… И к чему? Неизвестно. Все равно их голоса теряются в дружном хоре весело-лающих, угрюмо-рыкающих и умеренно-воздыхающих! Нет, для них у нас еще не настало время… Почвы нет, почвы…

– А вы подготовляете эту почву? Да? – спросил Рачеев и на этот раз уже явно враждебно посмотрел ему в глаза.

– А мы подготовляем… Ха, ха, ха, ха! А мы подготовляем…

Дмитрий Петрович стал порывисто застегивать сюртук. Руки его дрожали, глаза смотрели гневно из-под нахмуренных бровей.

– Знаешь что? – проговорил он резко и сильно. – Знаешь что, Семен Иваныч? Никогда не думал я, что, после семилетней разлуки мне будет так тяжело и противно провести с тобой полчаса… Простите, Зоя Федоровна, я у вас сегодня не буду обедать!

Он наскоро пожал ее руку, которую та протянула ему машинально, совсем растерявшись и опешив, и вышел в переднюю. Зоя Федоровна догнала его.

– Что же это, Дмитрий Петрович? Я обижусь, ей-ей обижусь!.. С чего это вы? Ведь он всегда такую чепуху несет, это у него такая манера!.. – жалобно говорила она, в сущности, не понимая, что он мог найти обидного в речах Мамурина.

– Нет, это не чепуха, это – гнусность! Таких речей, такого смеха, такого цинизма нельзя прощать, Зоя Федоровна! – промолвил Рачеев, торопливо надевая пальто.

– Полноте, что вы?! Ведь он же был вашим приятелем, даже близким… Можно ли так вдруг порвать?..