Не гореть!

Но Олькино предупреждение подействовало. До конца дня она не лезла. А сама Оля жила в двух параллельных реальностях одновременно. В одной — ковырялась в накопившихся бумагах, поскольку у той же Голубевой к работе был исключительно творческий подход. Если вдохновение имелось, то и в делах был порядок. А если отсутствовало — то оставляла все разбросанным. Последнее случалось невообразимо чаще.

А вот Оля привыкла оставлять после себя все систематизированным и разложенным «по алфавиту». Там, где ей не хватало терпения, она включала упрямство. И переламывала, перемалывала себя день за днем, чтобы соответствовать собственным решениям. Это же так важно — доказать. Себе, родителям, Денису. Себе — особенно. Но оставался вопрос, который бросал ложку дегтя в бочку с медом. Когда посреди всего этого она разучилась испытывать радость? Когда перестала быть счастливой?

Вторая Олина реальность была далека от ее стола и стула в диспетчерской. И в ней творился какой-то апокалипсис надёжкинского масштаба. Постепенно, по кирпичику, Оля разбирала стену, которая стояла между нею и Дэном. И оказывалось, что фундамент, на который она ее ставила, давным-давно просел и почти разрушен. Да и сама стена — изошла толстыми трещинами, сыпется и едва ли выдержала бы даже легкий весенний дождь, не то что летнюю грозу.

А еще она больше не хочет, совсем не хочет пережидать грозы одна, без Дениса.

И тут уже нет речи о том, чтобы просто поговорить. Тут все куда серьезнее. Он — ее. Независимо от всего, что по мнению других могло бы их разделять. Разница в возрасте, темпераменте, представлениях о мире и семье… Его кризисы в виде закончившейся горчицы и ее — в виде изгнания из отчего дома. Нет этих разниц. Ничего нет. Он — ее. Идеально под нее слеплен. Ровно так же, как она слепила себя под него, сама того не сознавая. Все эти годы под одной с ним крышей лепила. И для этого ей не надо было себя перемалывать, переламывать, переделывать. Все получилось с первого раза, даже если она сама наломала дров.

«Ничего не начиналось». Его слова. Но ведь он просто еще совсем ничего не знает. Не представляет, сколько всего она прошла внутри себя, чтобы найти хоть какую-то почву под ногами, на которой не страшно стоять. Она не зыбкая. Она выдержит.

Она выдержит — мысленно произносила Оля, отчитываясь перед Пироговым о том, что приступила к работе.

Она выдержит — твердила, тренируясь с Генкой в учебке, пока он гонял ее, как соленого зайца, чтобы не расслаблялась.

Выдержит — повторяла, сопровождая расчет голосом на очередном вызове, каких были тысячи в ее послужном.

Выдержит, выдержит, выдержит — отзвучало в лязге вагона метро, когда утром следующего дня Оля ехала на Троещину. И в ответ на это «выдержит» к ней приходило понимание того, что нужно просто дождаться Дениса домой. Нужно набраться сил и терпения. А потом он приедет, и она сделает все, что сможет для того, чтобы они были счастливыми. И только вместе.

С тем и засыпала в забитой под завязку разнообразным хламом и неразобранными сумками нежилой, чужой, не ее, съемной квартире. Но на это тоже плевать. Временная мера, чтобы было где протянуть ноги. Дом найдется там, где захочет быть Денис. Теперь точно.

Вот только странное чувство, что она опоздала на собственный поезд следованием Харьков-Киев, не отпускало даже во сне. Мчалась за ним с рюкзаком и неподъемно тяжелым чемоданом, бросала по пути вещи, а догнать не могла. Он отходил, необратимо набирая скорость, а ее ноги, которых она уже и не чувствовала, никак не поспевали. Время ускользало. И вся жизнь ускользала.

Ее, уставшую и разбитую, почти радующуюся тому, что сон прерван, поднял с постели звонок в дверь — громкий и заливистый. Так же громко и заливисто на пороге щебетала Диана. А Оля задней мыслью пыталась понять, как это она думала, открывая глаза, что звонить ей, кроме Дениса, некому, да он бы ее не нашел.

Чтобы окончательно проснуться от тяжелого сна ей понадобилось три секунды. Ровно три секунды Дианкиного щебета прямо в ее дверном проеме.

А потом будто подбросило.

Диана приехала.

К ней приехала Дианка!

Ее Ди! Приехала!

Олька гулко, на весь подъезд охнула. И, наконец, расслышала голос сестры:

— Лёка, милый мой, хороший! Как же я скучала, маленький!

Удар сумочки, грюкнувшейся на пол. Глаза, зрачки которых теряются в густой синеве. Объятие — крепкое, и откуда такие силы? И Оля внутри этого урагана, пронесшегося по миру, совсем не чувствующая опасности, но только нежданную за столько беспросветных дней радость.

— Ты как тут? Ты откуда? Ты когда прилетела? — это уже на кухне, сбиваясь с ног, мечась от пустого холодильника к плите. К кофейнику, к банке с хорошим кофе. Все, что у нее оставалось еще хорошего — это кофе. Итальянский, хорошо прожаренный, с легким привкусом дождя посреди весеннего Киева.

— Да только сейчас и прилетела! Сначала ехала поездом, потом тарахтела самолетом. Ужасный рейс, но было весело. Два раза в турбулентность попадала. Еще и перли через Варшаву. А потом на такси.

— И ничего не сказала! Я бы встретила. Да и родители!