Не говори, что лес пустой...

Бустон-хон продолжала игру.

— А что будет с вашей женой? — спросила она. — С работой?

— Э, хватит с меня этой дохлой бабы, — не задумываясь, ответил Шо-Карим и, похлопав себя по карману, сказал: — А на работу наплевать, дорогая. Слава богу, и без нее не переведутся в этих карманах хрустящие червонцы, найду, сколько нужно. Вы тоже бросайте свою забегаловку, проживем!

— Я и без вашего совета ушла…

— Вот хорошо, Бустон-хон! Жизнь летит быстро, душа моя, надо успеть насладиться. Будем теперь веселиться…

— Я работаю на швейфабрике, — вставила Бустон-хон.

— Ерунда! — махнул рукой Шо-Карим. — Бросишь и фабрику. Когда же жить, как не теперь, пока не погнали под пушки…

Он потянулся обнять ее колени, круглившиеся под халатом. Она ударила его по рукам, как кошка лапой, и спросила:

— А в военкомат еще не звали?

Он засмеялся.

— Военкомат обойдется без меня.

— А если будут искать?

— Пусть ищут! Под твоим крылом, милая, и сам Азраил[28] не найдет.

Бустон-хон заерзала, свела насурьмленные брови к переносице, громко и часто задышала.

— Теперь все понятно, — сказала она. — Прятаться снова прибежали, защиты искать?.. Только поищите теперь дураков в другом месте. Пророк, говорят, сначала себя благословил: мне мое спокойствие дороже ваших червонцев.

Шо-Карим покрылся холодным потом. Он помнил, как Бустон-хон надула его в прошлый раз, никогда не забывал, но голодный волк ищет хлев, думалось ему, и он был готов выложить и пять тысяч, и десять, лишь бы остаться под этой крышей, которая казалась пока самой надежной.

— Забудем прошлое… — выдавил он из себя.

— Да, забудем! — вскричала Бустон-хон и, рванувшись к двери, распахнула ее. — Прошу!

Шо-Карима затрясло. Хриплым, срывающимся голосом он умолял и грозил, но она осталась глуха, а на угрозы, которые перемежались бранью, ответила тоже угрозой, сказав, что позовет соседей и милицию. Шо-Кариму ничего не оставалось, как уйти в темную ночь.

Он дождался рассвета в чайхане на базаре, а потом стал кочевать из дома в дом, ночуя под разными предлогами то у знакомых, то у случайных собутыльников. Одна была у него надежда — на то, что и эта война закончится столь же быстро, как финская, и тогда он так пли иначе выплывет. Но положение на фронтах все ухудшалось и ухудшалось. Шо-Карим приходил к выводу, что неизвестно, когда окончится война, а поэтому лучше всего выждать подальше от людских глаз. С этой мыслью он уехал в Каратегин, избрав убежищем дом кустаря-единоличника усто Набота.

В бытность фининспектором Шо-Карим не раз бывал в этом доме. Появившись теперь — дело было под вечер, — он застал усто Набота в небольшой комнатушке, служившей мастерской. Усто занимался своим делом — чинил обувь. Ему помогал сын Рахматулло.

— Ассалому алейкум, дорогой усто, — проговорил Шо-Карим с порога, слегка поклонившись и приложив правую руку к сердцу.

— Ваалейкум ассалом, — ответил усто Набот на приветствие, глянув на Шо-Карима сквозь старенькие, на веревочных заушниках, очки; лицо его отразило недоумение.

— Здоровы, усто, все хорошо? — принялся расспрашивать Шо-Карим. — Как домочадцы, все ли живы-здоровы?

— Слава создателю, слава всевышнему, — отвечал усто Набот, силясь узнать и не узнавая гостя. — Глаза ваши и голос вроде знакомый, а кто, простите грешного, старость не радость, признать не могу, — сказал он в ответ, когда Шо-Карим спросил, помнит ли он его.

— Шо-Карим я, дорогой усто, ваш земляк, сын Шо-Рахима…

— А-а-а, Шо-Карим, фи-инагент?.. — протянул усто Набот и тем же тоном пригласил сесть на старенькую, сшитую из лоскутьев курпачу у стены.

Шо-Карим устало привалился к стене. Отложив работу и послав сына за дастарханом, усто Набот сел, опустившись на оба колена, напротив.

— Долго пропадали, — сказал он.

— Да, лет семь-восемь, дорогой усто, — приторно-сладким голосом произнес Шо-Карим. — Так уж устроена судьба государственных служащих — то тут, то там…

— Изменились очень, бороду отпустили, усы, — трудно узнать, — словно извиняясь, сказал усто.

Шо-Карим непроизвольно схватился за черную, густую, свалявшуюся бороду, которую с тех пор, как ударился в бега, ни разу не подстригал, даже не расчесывал. Она старила его лет на двадцать.

— Да вот надумал отпустить, поглядеть, как будет, — сказал Шо-Карим после недолгого молчания, расчесывая бороду пальцами.

Вошел Рахматулло, в одной руке он держал чайник с чаем, в другой — завернутые в дастархан орехи, кишмиш и чаппоти — тонкие лепешки из пресного теста.

— Вот спасибо, сынок, — сказал усто Набот и, забрав дастархан, развернул его, стал ломать лепешки.

— Были вроде и постарше? — спросил Шо-Карим о детях.

Усто сначала трижды перелил чай из чайника в пиалу и обратно, чтобы лучше настоялся, потом ответил:

— Это третий, меньшой. Двое в армии…

— Когда забрали? — вырвалось у Шо-Карима, его охватило острое волнение.

— Ушли за год до войны, — судорожно дернул кадыком усто, и Шо-Карим ощутил на своем лбу холодную испарину.

— Письма… известия есть?

— Слава создателю, приходят.

— А это… где они служат?

Усто перевел взгляд на сына, сидевшего рядом с ним.

— Рахматулло знает, — сказал он.