Не говори, что у нас ничего нет

Света в зале гасить не стали, и каждое лицо, каждая даже самая скупая реакция были на виду. Все застыли на своих местах. На сцене музыканты подались вперед, точно скользили по накренившейся корабельной палубе. Угол ярко-красного транспаранта — «Премьер Чжоу Эньлай вечно жив в наших сердцах» — оторвался и повис. Транспарант сложился по диагонали, но не свалился.

Опасность исходила словно отовсюду. Девушка закрыла лицо руками, и Воробушку отчаянно хотелось взять их и положить ей на колени. Ты не должна давать им понять, подумал он. Если они увидят, что ты всей душой этому предана, они это у тебя отнимут.

Мечтательная первая часть симфонии обрела резкость галлюцинации. Воробушек заглушил музыку раздумьями о самом Малере. На склоне лет композитор открыл для себя поэзию — в немецких переводах — Ли Бо и Ван Вэя, и их стихи послужили ему текстами для симфонии в песнях «Das Lied von der Erde» («Песнь о земле»). Стихи перевели на французский, а с него — на немецкий, а потом уже сам Малер прибавил к ним от себя, так что проследить строки — копии с неверно переведенных копий — до их первоначального вида было практически невозможно. Но некоторые стихи были известны, включая «Прощанье» Ван Вэя, знакомое всем в его собственном поколении и в поколении его матери, хоть они больше и не читали его вслух. «Ты мне говоришь: во всем мне здесь неудача, уйду я лежать там, где-то в Южных горах…»[15]

На протяжении всего следующего часа Воробушку удавалось отгонять от себя звуки оркестра. В зале было тепло, и рубашка у него сперва взмокла, а затем влажная ткань отвердела до ледяного холода.

Антракта не было. Пока выкатывали рояль для концерта «Император» Бетховена, Ли Дэлунь вновь вышел к микрофону.

— Мы посвящаем этот Концерт номер пять нашему возвращенному к жизни товарищу, директору Шанхайской консерватории Хэ Лутину, — сказал он. — Да здравствует председатель Дэн! Да здравствует Коммунистическая партия Китая! Да здравствует наше отечество!

В зале же, подумал Воробушек, удивление и ужас, но и сдержанные аплодисменты, и даже — осторожное ликование. На авансцену вышел Кай и занял свое место за роялем. Тот был небольшой — такой до культурной революции могла бы держать в доме зажиточная семья. Это был первый с 1966 года увиденный Воробушком рояль.

Кай сидел с безупречно прямой спиной. Нот перед ним не было. Воробушку видно было, как неровно подвернутые брюки поднялись, открыв его лодыжки. Пианист ждал, положив обе руки на колени, пока концерт открывался сотрясавшими аудиторию выверенными восклицаниями. Кай вступил — со знакомой четкостью прохаживаясь по звукоряду в обе стороны, и только кончики его тела — голова, пальцы и стопы — двигались. В голове у Воробушка играло сразу несколько версий; он одновременно и смотрел выступление, и слушал воспоминание, запись. Он вслушивался в огромное пространство между «тогда» и «сейчас». Когда началось аллегро, Воробушек закрыл глаза. Вверх и вниз по звукоряду, словно Кай говорил ему, что выхода нет, что есть только тропка обратно назад и что даже когда мы думаем, что свободны, мы лишь бесконечно возвращаемся. Красота концерта была еще более страстной, чем ему помнилось, а еще более жалобной, тихой и сдержанной, и он стиснул руки, дабы впитать всем телом и радость, и скорбь. Он вспомнил, как давным-давно играл для Чжу Ли на скрипочке Летучего Медведя. За его спиной глаза девушки стали стеклянными от стоявших в них слез. Воробушек не мог и подумать о том, чтобы рыдать в открытую. Он вдохнул — и обнаружил, что, против собственной воли, слушает. Ближе к концу части повторились первые, торжествующие аккорды, но ноты больше не передавали первоначального чувства. Под ними таился конец, похороненное движение, звук жизни, томящейся в плену у другой. Концерт несся дальше, не останавливаясь ни на миг, чтобы поразмыслить о собственных ошеломительных построениях.

На сцене первая скрипка играл всем телом, а затем вдруг, словно вспомнив о слушателях, вновь закрылся. Воробушек попытался вообразить перед собой Чжу Ли. Под скрипкой поддерживающая ее рука всегда казалась такой бледной. Он вспомнил ее смирение перед лицом музыки, даже ребенком она всегда ощущала свою перед ней ответственность. Ноты лились дальше, словно проживая уже иную жизнь. Он мог бы поехать с Каем в Пекин. Но он никогда не знал, как это — писать музыку, играть музыку и при этом молчать.

Его оглушили буйные аплодисменты. Кай встал, все музыканты тоже встали, их влажные от пота рубашки прилипли к телам, словно перья. Начались бисы.

Воробушек заметил, как девушка пристально глядит прямо перед собой, и узнал в ней то честолюбие, то желание, которого, он был совершенно в этом уверен, лишился сам. Поселится ли в нем еще когда-нибудь этот голод, эта цельность?