Не говори, что у нас ничего нет

Смеркалось. За Памятником народным героям на земле лежали сотни студентов. Их охраняли другие студенты в красных нарукавных повязках, выстроившиеся вокруг них живой баррикадой. У Воробушка было такое чувство, словно мир, внутри которого он жил, насильно открывали снаружи. Но разве эти студенты не жили, как и он, в собственноручно сконструированных мирах? Участники голодовки могли похвалиться самым блестящим будущим в стране. Как выпускники Пекинского университета, они несли бы ответственность за родителей, бабушек и дедушек, за братьев и сестер, если они у них были… И все же вот они лежали на голом бетоне. Воробушек почувствовал, как в легких скребется грызущий страх. Мимо проехали три паренька на одном велосипеде — акробатически и радостно. Они выкрикнули: «Жареная демократия нам не нужна!» — и от одетых в пижамы студентов рябью прокатился смешок. Где же их родители, задумался было Воробушек. Но тут к нему подошел юноша с красной повязкой и сурово сказал:

— Не поймите неправильно, товарищ, но сюда можно только нам. Это ради безопасности революционеров — участников нашей голодовки.

Воробушек, отступая, кивнул. Из громкоговорителя снова зазвучала запись, все тот же ломкий голосок:

— Сегодня нам приходится собственными жизнями выкупать себе свободу и демократию. Неужели китайскому народу есть, чем здесь гордиться?

Воробушек поднял глаза, стараясь отыскать источник вещания, но бесконечность неба мешала разглядеть то, что вблизи.

Я постарел, подумал он. Я больше не понимаю, что к чему в этом мире.

На следующее утро, пока они стояли за заводскими воротами под цветастым зонтиком Фань, та вручила Воробушку листовку, где излагались требования участников голодовки. Их было всего два: немедленный диалог на равных и признание законности студенческого движения. Фань рассказала, что рабочие Третьего Пекинского проволочного завода 16 мая выйдут на марш в поддержку студентов. Она слышала, что практически все заводы Пекина, равно как и научные и учебные заведения, собираются сделать то же самое. Фань была непривычно подавлена, и когда Воробушек спросил, все ли у нее в порядке, призналась, что ее сестра в провинции Ганьсу стала жертвой несчастного случая на работе — но Фань не знала, насколько скверно обстоит дело.

— И я после работы каждый вечер ходила на площадь, — сказала она, — чтобы помогать, чем могу, потому что худенькие ребятишки эти уже три дня как ничего не ели, а правительство пока и пальцем не пошевелило. Как мы до такого дошли? — Фань отвернула от Воробушка обеспокоенное лицо. — И я не хочу больше делать радио! — Она вновь обернулась к нему и рассмеялась — невеселым, растерянным смехом. — Неужели кто-то еще хочет делать радио? — сказала она. — Ох, да черти б драли вашего дядьку!

То было особенное, чисто пекинское проклятье, и Воробушек не мог не улыбнуться.

Фань вскинула брови, отчего уши у нее слегка дернулись. Она лукаво склонилась к нему — так, что они едва не уткнулись друг в друга носами.

— Товарищ Воробушек, а что бы вы хотели делать, если б могли сами выбрать себе призвание?

Он не колебался.

— Я бы хотел играть на рояле.

Фань издала похожий на гудок смешок. Кто-то поднимался по лестнице и от неожиданности уронил жестянку с завтраком — и грустно и негромко воскликнул: «Вааа!»

— Ну, учиться никогда не поздно! — заорала Фань.

— Полагаю, что так, — улыбнулся Воробушек.

— Но вот эти все рояльные штуки, товарищ, — посерьезнев, продолжила она, — это хобби, и ими можно заниматься в дополнение к постоянной работе, а я имела в виду, когда спрашивала, такое призвание, которому можно всю жизнь посвятить. Я вот хотела быть врачом, я вам, кажется, как-то уже говорила; хотела открыть больницу в городе, где сестра живет, но вы же знаете, как тогда все было. Не я это решала.

Дождь глухо барабанил по зонтику. Хочу увидеть, как моя дочь вырастет, подумал Воробушек. Дурное предчувствие так его напугало, что он протянул руку — опереться о стену, — но схватился лишь за воздух.

Фань этого не заметила. Она лениво барабанила пальцами по ручке зонтика, играя на воображаемом инструменте.

— К слову о роялях, — сказала она. — Помните того музыканта в шестьдесят восьмом, шанхайского композитора, высокого такого с длинным лицом, как его там звали? Нас всех закрыли в комнате и заставили смотреть его собрание борьбы. Старичка в прямом эфире метелили, а мы все равно должны были его обзывать.

— Хэ Лутин.

— Вот, точно! Прямо по телевизору, они хотели прямо показательную порку из него устроить. Я много лет уже про него не думала. Помните?

— Помню.

— Божечки. Всем пришлось смотреть, неважно, наверху ты работал или в подвале. Так что мы все слышали, когда он кричал: «Да как вы смеете, как вы смеете… Позор вам за эту ложь». Так он и сказал, все вопил и вопил: «Позор! Позор!» Хунвейбины поверить в это не могли. До сих пор перед собой их вижу — глаза выпучили, челюсти так и отвисли. Никто в это поверить не мог, до чего у этого мужика нервы крепкие. Интересно, жив он еще или нет.

— Думаю, жив, — сказал Воробушек.