Не говори, что у нас ничего нет

Фань так широко улыбнулась, что он удивился, когда понял, что она плачет.

По громкоговорителям к толпе обращался ученый:

— Правительство совершает недопустимые, на мой взгляд, вещи, а в рядах студенческого движения есть экстремисты. Но история — такой процесс, что все перемешивается…

Через две недели он должен был лететь в Гонконг повидать Кая, и все же он так и не соизволил пока что сообщить эту важную деталь ни Лин, ни дочери, и от того факта, что он так много важного вскрывал, отмахиваться было больше невозможно. От звучавших лозунгов дрожали и люди, и здания: Неужели ложь может длиться вечно? Когда он дошел до площади, то подумал — так вот на что похожа Тяньаньмэнь, когда она правда полна народу. Даже Председатель Мао такого никогда не видел. Портрет Мао на воротах, знакомый, как луна в небе, казался самодовольным — и слишком тепло одетым для весенней сырости. Несмотря на миллион демонстрантов, все замеченные милиционеры шли в поддержку студентов. Студенческие громкоговорители увещевали голодающих соблюдать порядок, «спать аккуратно» и воздержаться от карточных игр, поскольку подобное поведение бросит тень на чистоту их целей. У постящихся студентов не было ни матрасов, ни брезента, чтобы лечь, — ничего, кроме грязных газетных листов. На плакате значилось: «Партия удерживает за собой власть, обвиняя народ в сфабрикованных политических преступлениях».

Воробушек представить себе не мог, какой бы эта сцена показалась Чжу Ли — будь она в том возрасте, в каком была бы сейчас. В скольких изменах ее обвинили хунвейбины? Сколько преступлений сфабриковало правительство? Как могла ложь длиться так долго и въесться во все, чего бы они ни касались? Но, может быть, Ай Мин позволят повзрослеть в другом мире, в новом Китае. Возможно, думать так было и наивно — однако Воробушек обнаружил, что трудно не поддаться, не надеяться и не желать.

Каждый день были новые демонстрации: миллион человек в среду и еще миллион в четверг — несмотря на проливной дождь. Шел шестой день голодовки, и даже официальная «Жэньминь жибао» сообщала, что более семисот голодающих потеряли сознание. Когда бы Воробушек ни вышел из дому, в любой час дня и ночи, он слышал, как кареты скорой помощи несутся на Тяньаньмэнь и обратно. Его завод — как, вероятно, и все заводы в городе — закрыли. Его новое сочинение было почти дописано. Перечитывая его, он услышал контрапункт к Опусу № 23 Габриеля Форе — то же плавное нисхождение — и три переплетающихся голоса органной прелюдии Баха «Из глубины взываю к Тебе, Господи», которую он всегда любил. Но, возможно, другие сочинения были не столько контрапунктом, сколько подслушанными звуками, жизнями внутри жизней. Воробушек уже и сам не знал. Структура его сонаты казалась несбалансированной, даже чудовищной, и хотя он и понимал, что она почти завершена, но понятия не имел, как именно она закончится.

Он нерешительно назвал ее «Солнце над Народной площадью» — по аналогии с романом Дин Лин о революционном Китае, «Солнце над рекой Сангам». Но площадь эта, по замыслу Воробушка, была вовсе не Тяньаньмэнь 1989 года. Вместо этого она была сразу множеством мест за всю его жизнь: площадь Тяньаньмэнь, по которой он гулял в 1950-м с Большой Матушкой Нож. Народная площадь в Шанхае. Квадратные внутренние дворики дома в переулке, ноты Чжу Ли, портреты Председателя Мао, кровать, которую он делил с Лин, квадратные конверты от пластинок, которые он сжег, рамы радиоприемников, которые он собирал каждый день. Философы древности верили в квадратную землю и круглое (или яйцеобразное) небо. Голова круглая, а ступни — квадратные. Гробницы — квадратные. Но что могло заставить нечто сменить форму, расшириться или преобразиться? Разве не были работы Баха, складные зеркальца, фуги и каноны, и круглыми, и квадратными разом? Что, если задуманную им музыку невозможно написать? Что, если она не должна быть закончена? Эти вопросы сбивали его с толку — он знал, что родом они из той, другой жизни у него внутри.

В дверях появилась Ай Мин.

— Пап, ты пишешь?

Он отложил карандаш. На ней была незнакомая одежда — платье, должно быть, перекочевавшее к ней от соседки, — и Ай Мин в ней казалась взрослее, больше похожей на городскую девушку с севера.

— Ивэнь меня попросила принести на Тяньаньмэнь сколько-нибудь одеял, — сказала она. — Соседи что-то дают, но ей одной все не утащить. Мама мне поможет. Хочешь с нами?

Ай Мин казалась тоненькой и чуточку неестественно веселой. За последние несколько недель она ни словом не обмолвилась о Канаде.

Была уже почти полночь. Воробушек сказал да. Да, конечно, он пойдет с ними. Быть может, сегодня он им обеим и скажет, что уезжает в Гонконг. Он совсем ненадолго уедет; они и не заметят, как он вернется. Он не бросит свою жизнь, но найдет новое начало, которое будет включать в себя и их.

На улице Лин грузила одеяла на велосипеды и привязывала их бечевкой. Каждое ее движение было размеренным и точным. Он всегда в ней это любил.

— Ты писал музыку, — сказала она.