Я открываю ящик письменного стола, в котором должен лежать дневник Марта, но его там нет.
Как же она орала. Никогда ее такой не видела. И «зачем ты притащила в дом эту дрянь», и «мы договаривались, что я о нем не услышу» – последнее, кстати, несправедливо, потому что тетя Поля действительно ни разу не слышала от меня ни о Марте, ни о том, что с ним связано. Объяснять ей про подкаст и его важность для меня можно было даже не пытаться. Дневник так и не вернула. Сказала, что порвала и выбросила в уличный контейнер. Так я лишилась своих «уникальных материалов». Лежала без сна, смотрела в потолок и думала: ладно, пусть. Зато я наконец перестану туда возвращаться. Сотру все голосовые. Однако у моей истории другой финал. Саня Сорина, написавшая огромную статью о «санитарах», не смогла отыскать сына Рушки. Но у меня есть шанс. И даже повод для встречи: два года. Скоро будет два года, как не стало папы. Если Константин Гнатюк все еще живет в бабушкиной деревне в том же самом доме – я его найду.
Подкаст подарил мне больше, чем я рассчитывала, – и это вовсе не про количество прослушиваний. Даже не про последний выпуск. Я смотрела на них, этих убитых людей, и они стали близкими для меня. Смотрела на Марта – и он отдалился, спрятался за их спинами: я его не знала. И на себя смотрела тоже. Так долго и пристально, что увиденное перестало меня пугать.
О бойкоте становится ясно на следующий день. Джон в колледже не появляется. Ильи тоже не видно. Стася грустит в одиночестве, и над ней словно навис невидимый колпак: даже когда она идет по оживленному коридору, никто не приближается к ней вплотную. Незнакомые ребята подходят, чтобы похлопать меня по плечу. Девушки молча берут за руки и сразу же отпускают. Обычно чужие прикосновения выбивают меня из колеи, обняться и поплакать – совсем не моя история, но сегодня они не раздражают. Наоборот: кажется, будто все эти руки принадлежат одному родному человеку, приподнимают меня над полом и покачивают.
Я подхожу к ней на улице. Она курит, я тоже достаю свой айкос и встаю рядом – нет никаких воображаемых колпаков, ничего такого, что пружинисто оттолкнуло бы меня в сторону.
– Стась, а где Джон?
Тут у нее начинают дрожать губы, и сама она кривится – совсем как мой племянник Митя, прежде чем открыть рот и призвать на помощь весь мир.
– Не произноси его имя!
Пока что я не вполне понимаю посыл этой фразы: потому что
– Ему из-за тебя очень плохо. Он, может, вообще сюда больше не вернется.
Значит, все-таки я.
– Ты ему жизнь сломала.
– А он тебе – нет? – спрашиваю я тихо. – Кате? Вике? Мне? Нет?
– Зачем ты вообще к нам приехала? – давится она словами. – Без тебя все было хорошо.
– То, что было, Стась, называется абьюз. Насилие, если по-нашему. Неужели ты не понимаешь?
Грызет ноготь, смотрит прямо на меня – тушь осы́палась и лежит под ее глазами неопрятной грязью.
– Чего ты к нам пристала? Вали обратно в свою Москву. Ты здесь никому не нужна.
– Не тебе решать.
Слова в ней заканчиваются. Она с силой толкает меня в грудь обеими руками: если бы не стена, я вряд ли устояла бы на ногах – и бежит, придерживая висящую на плече сумку. Та нелепо болтается у нее за спиной.
Я делаю несколько шагов к крыльцу. Телефон сигналит о входящем сообщении. Наверняка Маша: мы должны были встретиться после занятий с ней и несколькими студентами, которых я не знаю, но они хотели бы познакомиться. Нет, не она.
«Я тебя жду».
Ни в какой гараж я, разумеется, не собираюсь. Ничего интересного Джон мне сообщить не может.
«Я даже последнего разговора не заслужил?»
Еще шаг. Засунь свои манипуляции себе в…
«В смысле – последнего? Ты уезжаешь?»