Не измени себе

— Прошу вас, напишите заявление на мое имя, — предложил он. — И оставьте помощнику. А мы примем соответствующие меры.

— А заявление уже написано. Прошу вас, — и Зыков протянул написанный на машинке текст.

Председатель свел брови. «А депутат-то — мужик дошлый». И сказал, как бы констатируя сам факт:

— Предусмотрительно. Весьма предусмотрительно.

Он прочел заявление, задумчиво пожевал губами и что-то начертал на уголке.

— Оставьте эту бумагу у меня. Через неделю, в крайнем случае дней через десять вас пригласят в управление учета и распределения жилой площади.

Прощаясь с депутатом, председатель уже не захотел подавать ему руки, а Зыков протянуть свою не решился.

Впрочем, беда не столь велика, детей с ним не крестить, а главное было сделано.

В семье Зыковых водились деньги, и немалые, даже сталевар не зарабатывал так много в первые послевоенные годы, как токарь-скоростник. Крупные суммы, получаемые Зыковым, тратить было не на что. Валентина слала деньги сыну в Ташкент, любила приодеться, старалась, чтобы и Павел выглядел ей под стать. Но вскоре Валентина стала полнеть, и ее страсть к нарядам несколько поутихла. Павел же всегда оставался подтянутым, моложавым, однако его траты на одежду были не разорительными. Одежду и обувь он носил по многу лет, сказывалась врожденная бережливость.

Большие суммы помещались супругами Зыковыми на разные счета в сберегательных кассах. Как-то работники сберегательной кассы посоветовали им вложить значительную часть их накоплений в «золотой» заем, или, как его тогда называли, в беспроигрышный. И случилось неожиданное. Вот уж правду говорят в народе — деньги текут к деньгам. Именно по «золотому» займу на Зыковых свалился самый крупный выигрыш.

— Теперь покупайте «Победу», — пошутила заведующая сберегательной кассой. — У меня легкая рука. Вам скоро дадут.

И опять Зыкову повезло. Через месяц после вселения в новую двухкомнатную квартиру на его имя пришла открытка.

Машину он поспешил получить, во избежание каких-либо случайностей или недоразумений. Поставил ее у Федора Николаевича, освободив от разного хлама большой сарай. Дяде же Павел строго-настрого наказал, чтобы никому ни слова не говорил о покупке, а уж если случайно кто-либо обнаружит «Победу», надо говорить, что это он, Федор Николаевич, купил.

Федор Николаевич внимательно оглядел племянника, как бы взвешивая и оценивая стоявшего перед ним человека.

— Заматерел, заматерел, племянничек. Тебе бы пора и вожжи в руки.

— Ты о чем это, Федор Николаевич?

— В руководящие надо пробиваться. В самую пору.

Павел усмехнулся:

— В руководящих, дорогой дядюшка, мне делать нечего. Разве там бы я огребал такую деньгу. Окладик тютелька в тютельку, да с него же партийные и профсоюзные. А у меня деньги верные. Дело высоту набирает, значит, и карман не будет пуст. Да и ты без меня не обойдешься. Потому и дальше будем с кабанчиками, с курами-утками. И законно все, и шито-крыто. Так-то вот!

— Н-да, заматерел. Голой рукой не берись.

— Это уж точно. И не пытайся. Полруки оттяпаю запросто.

Федор Николаевич оживился. Они стояли во дворе их дачного хозяйства, окрепшего, разросшегося. Только-только начался март пятьдесят третьего, памятный этот месяц удивлял всех своими неожиданными морозами. Термометр показывал минус тридцать градусов, что редко случалось в это время в Москве.

— Я все попытать тебя хочу, Павлуша. Как твой дружок, с которым вы вместе в столицу заявились?

— О Дроздове, что ли? — глаза Зыкова тяжело, мрачно сверкнули.

— Да-да, о нем речь. Зубастый был парнишка. Батьку его знавал. Бедовый, решительный мужичище — одним словом, воин.

— Был да сплыл. Умер его батя еще до нашего отъезда в Москву, а мать и до сих пор жива, на Каме она, у сестры.

— А сам-то, сам где и что? Я о сыне.

— Вот он, как раз по твоей подсказке, в руководящие натрапился. В ученые, дуралей, подался. Ну, да вверху, на высоте-то, быстрее рассмотрят, что он за птица.

Откровенная злоба в словах Павла удивила даже Федора Николаевича, привыкшего ничему не удивляться в его деятельном, энергичном и бронебойно-пробивном племяннике.

— Чего злобишься-то? И черт с ним. По мне, хоть в министры пусть подается, лишь бы нам жить давал.

— Это по тебе, а я не таков. Не люблю я, когда люди выше головы прыгают. Ты свое, законное бери, а что чужое, то чужое.

У дяди насмешливо сузились глазки.

— Право слово, святой! А что ж ты за чужой счет денежки огребаешь?

Павел, как ошпаренный, отшатнулся от Федора Николаевича.

— Я? Чужие денежки?!

— Не все, конечно. А те, что за книжки платят. Другие их пишут, потеют, а ты лишь имя свое подмахиваешь да еще названиваешь по телефончику, почему, мол, все меньше и меньше платят. Али вру?

— Врешь, конечно. Я свое имя даю, а оно недешево стоит, имя-то.

— Мудришь, Павлуша. Я понимаю так, если я работаю, значит, сделал то-то и то-то. За это сделанное — извольте деньгу на бочку. Так иль не так?

От злости у Павла перекосило лицо.