Не измени себе

— Нет, не так, старый. Покумекай головой своей. Я стал фигурой в своем деле, крупным авторитетом. Мне много дано, с меня много и спрашивают. Конечно, пишут за меня. Ну и пусть пишут, они идею мою знают и как я работаю, тоже знают. Писатели на то и нужны, чтобы писать.

— Не пойму я только, Павлуша. Писатели пишут, а деньги-то ты получаешь.

— Не все, как ты думаешь. Я получаю-то пятьдесят процентов только. Да вкалываю в поте лица за станком, чтобы свое имя утвердить.

— А те, что пишут, за тебя разве не вкалывают?

— Да какое мне до них дело?! Вот еще! Буду я за каких-то бумагомарак беспокоиться…

— Нехорошо это, Павлуша. Ох, нехорошо! Чует мое сердце, не кончится добром это. Вон у тебя какие деньжищи!..

— Я их не украл. Горбом, умом заработал.

Федор Николаевич обозлился:

— А писатели задницей, что ли? Что ты мне голову морочишь?

— Они тоже свой процент получают.

— Э-э, брось мне голову морочить. Гроши получают, мозги свои продают, чтобы в большую жизнь войти. Ты и такие, как ты, бедой их пользуетесь.

— У нас что? Партийное собрание в масштабе квартиры?

— Если хочешь, партийное. Я постарше тебя годами и опытом. Даванут за делишки твои фельетончик в партийной газете, и мокрое место от тебя останется. Да и меня заденут…

— За себя дрожишь?

— А как же? С трудом мне все досталось. Ох, как трудно пришлось. Поневоле дрожишь.

— Я не так прост, дорогой дядюшка. Кто меня посмеет укусить? Я депутат районного Совета — это тебе не фунт изюма. Я для всякой шушеры теперь человек почти неприкасаемый. Главное, барьер определенный перепрыгнуть, Так-то!

Федор Николаевич долго смотрел на племянника, и где-то в глубине его души зарождалось сомнение: и в самом деле, не подведет ли его под монастырь племянничек, уж очень ненасытным он оказался. А ведь жадность не одного, даже более изворотливого человека к черте подводила. Слава богу, не видит Пашку покойная Анна Силантьевна. Уж она бы его давно догола раздела…

Всю свою жизнь в Москве, хотел того или не хотел, Павел пристальным, ревнивым и завистливым оком следил за бывшим своим однокашником Борькой Дроздовым. Так уж повелось с самого детства, что он, Пашка, постоянно подчинялся какой-то непонятной силе, что исходила от Бориса.

Казалось бы, сколько всего прошло с того дня, когда ловили они рыбу, поймали осетра и не по своей вине разбили «каравеллу» Дроздовых. Сколько прошло с той поры лет и зим, а забыть этой проклятой рыбины Павел не мог. Хотел, пытался вычеркнуть из памяти, но был не в силах; он все помнил. Не мог Павел простить себе, что отпустил Дроздова одного, еще больного, полуглухого и приехавшего-то полечиться, когда дядя попросил его товарища из дому на второй день их приезда в Москву. Ведь знал, что пожалуйся или даже намекни он тетке Анне, что Борису негде преклонить головы, да она бы и на Федора своего не посмотрела, а приютила парня в доме до той поры, пока он не нашел бы себе пристанища.

Так нет же. Павла будто черт подбивал: пусть убирается, нечего ему делать в Москве! Чего греха таить, в глубине души не хотел он, чтобы Дрозд закрепился в Москве. Вот бы покуражился Павел над неудачником Дроздовым, с юности своей, по определению Павла, метившего в гении и возвратившимся домой ни с чем. Но Борис все-таки удержался в столице и помешал его тайному торжеству.

А было время, когда он, Зыков, мог покуражиться над Борькой. Затеял Дрозд в школе читать Маркса. А того рассудить не мог, что они и по программе-то не проходили и проходить не могли. И сорвалось у Бориса, не уразумел. Честно признался. От смеха тогда Зыков едва живот не надорвал. Ну, стоит ли из-за этого так переживать?!

— Скажи на милость, Дрозд… Зачем попу гармонь?!

Но в глазах у Бориса он увидел лишь жалость к нему, Зыкову.

— Чудила ты, Пашка… Интересно же!

— Ну, и как? Нажил капитал? — намекал на «Капитал» Маркса.

— А книжки, Кныш, не для капитала пишут.

Зыков так и не понял: на кой черт Дроздову понадобилась та премудрая книжища? Никакой же от нее практической пользы не было!

А позже, уже в Москве, Дроздов как-то прислал письмо. Курсы у них при заводе открылись, приглашал учить немецкий язык. Подивившись тогда несуразности этой затеи, он даже не посчитал нужным ответить Дроздову. Дикая же затея! Зачем было токарю Павлу Зыкову, все и вся забыв, садиться за парту и учить немецкий язык?

Блажь! Чушь! Бред сивой кобылы!

И поди ж ты, даже и здесь Дроздов оказался прозорливей. В Германии Борис легко разговаривал с немцами, и хохотал с ними, и что-то записывал во время бесед, а он, Зыков, обогнав бывшего приятеля в общественном положении, — не каждого избирают депутатом райсовета — только хлопал глазами. Но кто же знал, что когда-то придется выезжать в Германию, где потребуется болтать на немецком языке?

Но все это пустое по сравнению с последними событиями. Как личное оскорбление Павел воспринял весть о том, что Дроздов не только закончил два вуза, но и получил ученую степень кандидата экономических наук. Дипломная работа Бориса Андреевича Дроздова была признана диссертацией.

Нет, такого вынести Зыков не мог.