Не изменяя присяге

30 января 1917 года мичману Бруно Садовинскому стукнуло 23 года. Был понедельник, стоял трескучий мороз, настроения веселиться не было никакого. Мичман Воронин оставался за командира, который по служебным делам отбыл с корабля. Инженер-механик мичман Гуляев и мичман Воронин за обедом поздравили Бруно, они немного выпили, и настроение пропало совсем. Только после того, как команда вернулась с завода в казармы «Сернес», мичман Садовинский выбрался в город.

Ирина ждала его дома. В квартире было тихо.

— Мама уехала в Петербург, — сказала Ирина, перехватив его немой вопрос, и поправилась: — В Петроград. Никак не могу привыкнуть, а папа на службе.

Когда они вошли в гостиную, Ирина заставила его стать посреди комнаты.

— Я приготовила тебе подарок, — улыбнулась она. — Отвернись.

Бруно повиновался. Ирина взяла его за плечи, повернула к себе и надела ему на шею тесемку с золотым образком Николая Чудотворца.

— Пусть он оберегает и сохраняет тебя на этой войне, — тихо произнесла она, и в глазах ее заблестели слезы. Образок был в виде иконки, изображающей Николая Мирликийского Чудотворца, обрамленной рушником с надписью в нижней части «Спаси и сохрани». На обороте было выгравировано: «Святителю отче Николае, моли Бога о мне». Бруно поцеловал образок и поцеловал Ирину.

* * *

Время неумолимо двигалось вперед. Февраль 1917 года склонялся ко второй половине. Мороз и снег уже порядком надоели, хотелось тепла, солнца и открытого моря.

Мичману Бруно Садовинскому вспомнилась весна прошлого года, когда он прибыл в Гельсингфорс на эскадренный миноносец «Разящий». Бруно будто снова ощутил свой эмоциональный подъем, чувство радости и гордости за то, что он — на действующем флоте, в Минной дивизии, на боевом корабле! И еще вспомнился Морской корпус, мальчишки-кадеты его 4-й роты, где он был офицером-воспитателем в 1915 году. Странно, но за эти месяцы он ни разу о них не вспоминал. Почему-то Бруно припомнил кадета, который увлекался моделированием кораблей русского флота. Для своих занятий кадет использовал уголок спальни, устроив в нем гавань и расставив там модели судов без подводной части. Бруно вспомнил и имя этого кадета — Сергей Колбасьев. Да, именно Колбасьев на классных занятиях, частенько отвлекаясь, что-то записывал в свою специальную литературную тетрадку.

Если бы мичман Садовинский мог перенестись в 1935 год или если бы ему дали до этого времени дожить, он мог бы прочитать в литературном журнале «Звезда» повесть «Джигит» писателя-мариниста С. А. Колбасьева (да, да, того самого мальчишки-кадета Сергея Колбасьева) о молодом офицере, пришедшем на флот в Гельсингфорсе весной 1917 года.

И он наверняка поразился бы, как точно отразил писатель чувства молодого флотского офицера. Те самые чувства, которые обуревали и самого Садовинского, когда он впервые ступил на палубу миноносца «Разящий».

Повесть «Джигит» начинается словами: «Самая лучшая служба, конечно, на миноносцах. Не очень спокойная и не слишком легка, особенно в военное время: из дозора в охранение и из охранения в разведку; только пришел с моря, принял уголь, почистился — и пожалуйте обратно ловить какую-нибудь неприятельскую подлодку или еще чем-нибудь заниматься. Словом, сплошная возня с редкими перерывами на ремонт, когда тоже дела хватает. И все же отличная служба.

Нет, служить надо на миноносце. Будь ты хоть самого последнего выпуска, на походе ты стоишь самостоятельным вахтенным начальником, а в кают-компании чувствуешь себя человеком. Конечно, выматываешься до последней степени, зато учишься делу, а в свободные часы живешь просто и весело».

Я полагаю, мичман Бруно-Станислав Адольфович Садовинский, не задумываясь, подписался бы под каждым из этих слов своего ученика. И еще, не судеб ли морских таинственная вязь переплела и связала воедино мысли, чувства, переживания офицеров русского, рабоче-крестьянского красного и советского флотов во времени и в пространстве, здесь, на этом листе бумаги?!

В один из дней середины февраля мичман Б. Садовинский, одетый в рабочую шинель, согреваясь чаем, сидел в холодной кают-компании миноносца (паровое отопление не работало — пар с завода подавался с перебоями) и перелистывал мятые газеты, оставленные, видимо, кем-то из мастеровых.

«Какая ерунда», — думал он, читая заголовки газет, но на душе становилось неспокойно и гадко.

В этот момент почти над самой головой мичмана оглушительно грохнул орудийный выстрел, за ним другой, третий, четвертый, слившиеся в пулеметную очередь. Это заводские мастеровые приступили к клепке на верхней палубе.

Мичман вполголоса выругался. В кают-компании он сидел один.

«Да, — думалось Садовинскому, — дела нет, а служим много». Быстрый и острый ум Бруно давно понимал, что не все ладно в стране, в армии и на его родном флоте.