Не изменяя присяге

Хотя террор был официально объявлен большевиками 2 сентября 1918 года, массовые расстрелы начались еще раньше. Очевидцы этих событий вспоминали, что по кораблям Балтийского флота ходили агенты ЧК и по указанию команды выбирали офицеров, которых уводили на расстрел. Один из уцелевших офицеров позже писал: «Когда утром я поднялся на мостик – я увидел страшное зрелище. Откуда-то возвращалась толпа матросов, несших предметы офицерской одежды и сапоги. Некоторые из них были залиты кровью. Одежду расстрелянных в минувшую ночь офицеров несли на продажу». Маховик красного террора набирал обороты по всей стране, унося тысячи и тысячи человеческих жизней.

За время, что Садовинский находился в Петрограде, Бог отвел его от встречи с чекистами.

Перед уходом на Север Садовинский не мог не проститься со своим старым учителем.

В дверях мичмана встретил пожилой офицер, в прошлом преподаватель Морского корпуса.

Бруно поздоровался и вошел. Они сидели в комнате, не зажигая огня. Разговор был последним, оба понимали это и, может быть, именно поэтому говорили откровенно:

– Весной прошлого года вы, Бруно, этого не видели. Петроград гудел как раскаленный паровой котел: все упивались долгожданной свободой. Люди приветствовали революцию и верили, что она приведет к вершинам вечного счастья свободы. Но с приходом к власти большевиков, сразу после переворота, петроградцы, по-моему, начали охладевать к революции. Они первыми поняли, что революция – это гулящая девка, вечно пьяная, немытая и бестолковая. Свобода, равенство, братство – это одно, это для толпы, а большевики – это другое. В их цинизме, беспринципности, наглости – их сила, мичман.

– Да, ЧК в городе зверствует. Арестовывают и расстреливают людей сотнями.

– Это террор, Бруно. Вы же помните: «террор» – по-французски «ужас». Обстановка ужаса и страха специально создается властями, чтобы парализовать у людей волю к сопротивлению. Вашу волю, Бруно, в том числе. Еще во времена Французской революции Робеспьер обосновал необходимость террора. По памяти могу и ошибиться, но, по-моему, он говорил: «В революции народному правительству присущи одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор губителен, и террор, без которого добродетель бессильна».

– Добродетелью большевиков в Петрограде и не пахнет, – с горечью проговорил Бруно.

– Учтите, мичман, – террор всегда является прологом к гражданской войне. Так сказать, созданием «кровавой круговой поруки» у своих сторонников и «кровавой мести» – у своих противников.

– У меня, – с ожесточением проговорил Садовинский, – эти зверства большевиков вызывают только одно желание – желание бороться с ними. Парализовать наше сопротивление с помощью страха им не удастся.

– Вот-вот, я об этом и говорю.

– Думаете, трудно будет справиться с этой большевистской швалью? – горячился Бруно. – Да кто у них есть? Их главная сила – матросы. Да видел я в Гельсингфорсе этих матросов-анархистов – пьяницы и кокаинисты. Могут убивать только толпой, да и то из-за угла. Дрянь!

– У них, Бруно, есть еще наемники: латыши, китайцы.

– Китайцы вообще не вояки. Их большевики нанимают для расстрелов и пыток. Латышей же немного, несколько сотен.

– Это так, но не забудьте, Бруно, что Лев Троцкий – талантливый военный организатор. Он объявит мобилизацию, за деньги наберет еще наемников из сербов, чехов, венгров, австрийцев.