Не хлебом единым

— А чего ж это они тебя?.. «Посторонним воспрещается»… «Секретно»… Никогда не было такого. Чего это ты?

— Это комендант прибил. Генерал распорядился… Ты узнай у него, поинтересуйся…

— Ха, чудак! — И Авдиев тряхнул желто-седыми кудрями. — Его спрашивают как человека… Комендант, говоришь? — Он покачал головой, постоял немного, глядя в пол. — Ну давайте действуйте…

И, махнув портфелем, вышел.

Что-то осталось после него в комнате — тяжелое чувство серьезности положения. Дмитрий Алексеевич понял: все, что он видел раньше, все это еще не было борьбой. Во всяком случае, для них — для Авдиева, Шутикова и Дроздова. Для них это были игрушки. А сейчас, когда эти люди, может быть первый раз в жизни, почувствовали настоящий крах и настоящую ненависть, сейчас они поднимут и всю свою силу, тоже, может быть, первый раз в жизни. И, потемнев, он приготовился встретить это предельное усилие врага.

Крехов угадал мысли Дмитрия Алексеевича. Он подошел к нему и, водя пальцем но бумаге, вполголоса сказал:

— Закопошились!.. Скоро засвистит… — и он тихонько просвистел в точности так, как свистели немецкие мины.

Но похоже, что все это были ложные тревоги. Осень грязно текла к ноябрю, работа благополучно двигалась. В комнату были внесены еще два стола, за ними теперь работали копировщицы. Первый вариант шел к окончанию! И Надежда Сергеевна, которая этой осенью, как и Дмитрий Алексеевич, однажды услышала в вечном шуме желтых листьев грустный, предупреждающий упрек, — она чувствовала, что путь Дмитрия Алексеевича к людям, отмеченный бесконечными верстами, кончается. Скоро путник свалит с плеч ношу, и тогда Надя тихонько опять попробует разбудить его. А может быть, и сам он проснется — она видела однажды, как приоткрылись его глаза.

Она не надоедала ему своим присутствием: придет и уйдет, оставив у него на столе что-нибудь очень нужное: очередную находку, ради которой она по нескольку вечеров просиживала в Ленинской библиотеке. Дмитрий Алексеевич просил ее остаться. Он даже сказал ей как-то: «У меня никого нет, кроме старика и вот… вас». Но Надя уходила — для того, чтобы через несколько дней опять услышать, может быть, эти же самые слова. Кто-то упорный продолжал уверенно руководить ею.

На правах автора она теперь появлялась в комнате конструкторов и даже подписывала чертежи: сначала ее подпись, а ниже — подпись Дмитрия Алексеевича. На этом настаивал Лопаткин. Он как бы отвечал этим на намеки некоторых любопытствующих конструкторов. Не только здесь, в группе, но и в других комнатах института уже знали об интересном соавторе Лопаткина. И не раз уже Дмитрию Алексеевичу приходилось прямым взглядом, суровым словом останавливать неловких разведчиков.

Даже Антонович, человек щепетильный в таких делах, и тот не удержался и однажды осторожно коснулся тайны соавторства. Побледнев и даже задержав на миг дыхание, Дмитрий Алексеевич ответил:

— Раз навсегда, Андрей Евдокимович! Лучше нам не трогать этого. Чтоб вы поняли все, я должен рассказать шестилетнюю историю наших отношений. А это, знаете, долго и невесело…

Антонович, смущенный, отшатнулся и притих.

Подписывание чертежей вызывало у Нади легкое смущение. Раньше, когда Дмитрий Алексеевич рисовал для нее на бумаге их машину, она все понимала и даже осторожно критиковала некоторые варианты. А сейчас, рассматривая листы проекта, где были вычерчены детали, как бы просвечивающие насквозь, а кое-где и рассеченные рукой опытного анатома Крехова, Надя с трудом угадывала знакомые части машины.

— Ничего, — успокоил ее однажды Крехов. — Вы мне можете напеть мелодию, а я ее запишу и даже аранжирую и нарисую вам таких нотных значков, что сам черт в них не разберется. Если, конечно, он не пианист. А сыграют — вы увидите, что мелодия ваша!

Надя была благодарна ему за эти рыцарские слова, но тут же, покраснев, задумалась: не отдают ли они фамильярностью, нет ли здесь тончайшего намека на отношения между соавторами? Не снимает ли этот интеллигентный старик шляпу перед нею, чтобы выразить этим свое уважение и одобрение ее спутнику? Осторожно, исподлобья она присматривалась к Крехову, заранее бледнея, готовая сейчас же встать и уйти. Но нет — это был бесхитростный, по-настоящему чистый человек.

Но все же ее ждало испытание. Оно пришло с другой стороны — неожиданно и грубо. Однажды, когда она заглянула на полчаса в институт, чтобы взять от Дмитрия Алексеевича какое-то поручение, в комнату боком ввалился располневший и румяный Максютенко и за ним — мускулистый, поджарый Урюпин. Оба они после Музги побывали на Кавказе, загорели и теперь, надев новые кители из серого коверкота, играющие свежим зеленым кантом, обходили отделы института.

— Привет! — коротко возгласил Урюпин и по-спортивному вскинул руку вверх — копченую, сухую руку с бледными ногтями, на которой были громадные черные часы.