Не кормите и не трогайте пеликанов

– Ну-с, голубчики, – потер руки Марк Ильич, они у него были маленькие, сухие, – пора на занятия. Уже, осмелюсь доложить, десять минут как пара.

Я вдруг заметил, что дворик опустел и кроме нас троих никого нет. Алла Львовна уже докурила и ушла.

– У меня, знаете ли, окно, – объявил Трофимов. – У вас, Андрей, тоже?

Я вздрогнул. Мне показалось, он сказал “очко”. Но потом я понял, что ослышался, и кивнул.

– Тогда мы, Марк Ильич, – сказал Трофимов, – с вашего позволения, еще покурим, а вы идите учить, как говорил Байрон, умножать скорбь.

Марк Ильич усмехнулся и погрозил ему костлявым пальцем:

– Экий вы, голубчик. Идите… умножать скорбь… – он обратился ко мне: – Я вот сейчас отойду, Андрюша, а он сразу про меня сплетни начнет рассказывать.

– Что вы, Марк Ильич… – лицо Трофимова, и так всегда красное, сделалось почти сизым, смущенным, но он тут же взял себя в руки и улыбнулся иронически.

– Да – да – да, – мелко застрекотал Марк Ильич. – Он вам расскажет, что я люблю послушных мальчиков, Бореньку Кузьменкова, Митеньку Калугина, Сереженьку Белякова.

Я почувствовал, что мое лицо покрывается краской, и стал смотреть себе под ноги.

– Ладно, Марк Ильич, – примирительно сказал Трофимов, – идите уже.

– Кстати, – Марк Ильич поднял вверх указательный палец, – поздравляю с рождением ребенка. Андрюша мне тут сказал, у него подкорковая улыбка. Это правда?

Трофимов молчал.

– А у вас у самого была когда-нибудь подкорковая улыбка?

– Нет! – отрезал Трофимов с неожиданной злобой. Он достал из кармана сигареты и зажигалку. – Но скоро, наверное, будет!

– Я ему экзамен сдавал, лет двадцать назад, – произнес Трофимов после того, как Марк Ильич отошел.

– И как?

– Да кошмар… Отвечаю, а он сидит передо мной и даже не слушает – млеет. Потом взял меня за запястье, ущипнул и говорит “ручка”, “волоски”. Все вокруг ржут, а я куда деться не знаю. А он свое – вы, говорит, голубчик, интеллектуальный титан, бог солнца, а сами такой нежный, как девочка.

Трофимов оказался не просто опытным методистом. Он был в курсе всех институтских дел, и я много чего усвоил из нашего с ним первого разговора. Например, я узнал, какие партии есть в ректорате и как они противоборствуют, кто берет взятки, кто с кем спит, кто получает гранты, а кто их никогда не получит, кого прочат в заведующие кафедры культурологии и кто в самом деле сядет в это кресло, кого собираются повысить и кого скоро отправят на пенсию, и еще многое другое, столь же интересное. Затем он оставил тему института и, когда мы курили третью уже по счету сигарету, высказал ряд дельных, как мне показалось, замечаний на предмет экономического и политического обустройства России.

А уже через полчаса – мы сидели в столовой, грелись и пили кофе – он перешел наконец к самому главному – к филологии. По его словам выходило, что больше всего проблем именно здесь. Везде, горячился Трофимов, в редакциях журналов, в Академии наук, засели бездари, которые не только не умеют читать лекции, но (представьте себе!) даже не в состоянии анализировать тексты. Это – заговор, говорил он, против людей талантливых, таких, как мы с вами.

Помню, мне очень понравилось это его “мы с вами”. Выходило ровно то, что мне желалось. Есть “мы”, лучи света в филологическом царстве тьмы, “мы”, осмелившиеся возвысить свой голос над безмозглым стадом, и есть “они”, другие, начальники, замначальники, замзамначальники, негодяи-профессора, негодяи-доценты, с которыми надо сражаться, пусть даже из последних сил. Меня вроде как приглашали в сообщники, в благородные пираты, и было бы непростительной ошибкой оттолкнуть протянутую руку. В голову сразу же полезли вдохновенные мысли о бескорыстной мужской дружбе, о морской раковине, о духовном братстве, о научной школе, которую мы с ним вдвоем непременно создадим.

Но пока мы разговаривали, в моей голове вместе с полезными мыслями завелись почему-то очень глупые. Неожиданно вспомнилось, как мой университетский друг Костя Бойцов, чуть не удравший через залив к финнам, отвечал на экзамене пьесу Горького “Егор Булычев и другие”. Пьесу он не читал – знал только название. Костя принялся рассуждать об особом новаторстве Горького, который в этой самой пьесе “Егор Булычев и другие” ввел новый принцип композиции – лучевой. Есть Егор Булычев, рассказывал Костя пожилому профессору, маразматически развесившему уши, и есть “другие”. И эти “другие”, усердно кипятился Костя, на первый взгляд ни в нравственном, ни в психологическом плане никак не коррелируют с Егором Булычевым. Но если прочитать текст анагогически, напирал Костя, то можно заметить, как от Егора Булычева расходятся лучи, наподобие солнечных, согревающие “других” и в то же время собирающие их как непримиримые противоположности. Слышите, призывал Костя профессора, как в фамилии Булычев проступает слово “луч”?

Профессор, как рассказывали очевидцы, пришел в неописуемый восторг и десять минут уговаривал Костю срочно сесть за научную статью.