Не кормите и не трогайте пеликанов

Прежде, до революции, тут был полуподвал, обиталище истопников, плотников, дворников и сторожей. Здесь они работали, ели, спали, дрались. Здесь они зачинали детей и здесь же умирали. Мне всегда кажется, когда я прихожу поесть, что тени забытых предков еще не угомонились. Что они прячутся в вентиляционных трубах, под навесным потолком, за батареями центрального отопления. Что спертый столовский воздух, наполненный запахами кофе, тушеного мяса, пережаренного растительного масла, все еще заряжен той первозданной подземной силой.

Сейчас наверху, в аудиториях, идут занятия, и народу мало, но скоро перерыв, и столовая наполнится студентами. Будет шум, гам, толкотня. Перед глазами мелькают лица, руки, ноги, сумки, задницы, плотно обтянутые джинсовой тканью. В такие минуты голова идет кругом, и я будто пьяный всегда встаю в очередь, чтобы затеряться в сутолоке, и двигаюсь в сторону кассы, собирая на подносе тарелки с казенной пищей. Желудочная потребность обнуляет, дарит облегчение. Она уравнивает в правах профессоров, доцентов, ассистентов, секретарей, навеки разделенных кабинетами, статусами, учеными званиями и зарплатами. Твое существо перестает быть твоим. Мысли теряют твердость, размягчаются, тают, открывая простор всеобщему зрению, которое теперь упирается в поверхность тел, предметов, стен. И даже если ты уселся за домашний стол, отдельно от всех, то скорее для того, чтобы разглядеть, услышать, почувствовать то, чем ты становишься в эту минуту: шумом, смехом, толкотней, чавканьем, звуком упавшей на пол вилки. И когда взгляд останавливается на грязной тарелке с куриными или мясными костями, обглоданными, перемазанными кетчупом, ты невольно вздрагиваешь, вспоминая о кровавых таинствах, в которых сильнее и главнее тот, у кого тверже рука и крепче желудок.

Я люблю сюда приходить. Люблю сидеть и разглядывать столовскую жизнь. Люблю эту простую пищу. Люблю любвеобильную буфетчицу Валю, которая варит кофе, люблю разглядывать ее рыжие волосы и мятый халат, напоминающий морскую пену. Но сейчас я не хочу всего этого цирка. Не хочу стоять в очереди, не хочу ни на кого смотреть. Да и Валя, судя по всему, сегодня не в духе. Когда я подхожу к кассе без очереди, она как раз громко кричит на каких-то парней, сидящих в дальнем углу:

– Мальчики! Я вам говорю, вам! Поели – марш на занятия! Нечего тут торчать целый день.

Парни беззлобно огрызаются, начинают собираться, поднимаются со стульев.

– Привет, Валя, – говорю. – Мне только кофе.

Валя улыбается во весь рот и поправляет халат на огромной груди:

– Смотри-ка ты, кто к нам пожаловал!

Я картинно раскланиваюсь.

– Мужчина, вы не хотите в очередь встать? – раздраженно вмешивается в наш разговор девушка в голубом свитере – она стоит ближе всех к кассе. Поворачиваюсь. Красивое открытое лицо с дерзким выражением, свитер грубой вязки, черные джинсы, плотно облегающие широкие бедра. В другой раз…

– Нет, – говорю, отвернувшись к Вале. – Не хочу. Вы читать умеете?

Щелкаю пальцем по объявлению на стойке:

ПРЕПОДАВАТЕЛИ ИНСТИТУТА

ОБСЛУЖИВАЮТСЯ ВНЕ ОЧЕРЕДИ

– Слушайте, – снова раздается голос девушки, – вы ведь не настолько преподаватель, чтобы не быть мужчиной?

Наглая какая! Ничего, матушка, я еще наглее…

– Видимо, настолько! – говорю я с улыбкой и, повернувшись обратно к Вале, повторяю: – Валя, кофе, пожалуйста.

Краем глаза вижу, что девушка презрительно дергает плечами и выходит из очереди. Студенты возле кассы делают вид, что ничего не произошло. Жалкие ничтожества! Хоть бы кто-нибудь вступился. Надо догнать, извиниться, вернуть.

– Тебе вкусненького? – прерывает мои мысли Валя.

– Чего?

– Я говорю, тебе кофе вкусненькое?

– Давай, – говорю.

– Давай! – передразнивает она. – Пятьдесят рублей давай! За любовь, знаешь, платить надо. – Ее пухлые губы расплываются в нагловатой улыбке, и она полушепотом добавляет: – Сегодня – армянский.

В отличие от всех тех, кто стоит рядом, я очень хорошо понимаю, что значит “вкусненький кофе” и почему “сегодня армянский”. Это значит, Валя за дополнительные деньги добавит туда спиртное: водки, ликера, рижского бальзама или, как сегодня, армянского коньяку. Начальство, само собой, не в курсе, хотя Никита Виссарионович как-то раз при мне пригрозил ей пальцем:

– Гляди, Валя, допрыгаешься у меня! Напущу на тебя народный контроль!

– Ой, Никита Виссарионыч, – Валя кокетливо отмахнулась пухлой рукой. – Можно подумать, твой народный контроль на одну зарплату живет!

Я протягиваю ей пятьдесят рублей несколькими бумажками.

– Ты чего это, – смеется она, глядя на деньги, – милостыню вчера собирал?

Смеюсь в ответ. Она снова поправляет на груди халат.

– Это тебе, чтобы сдача была.

– Слыхал? – спрашивает Валя, забирая деньги. – Михуйло вчера приходил.

– Во как? – говорю. – Трезвый?

– А то… – Валя отрывает высунувшийся из кассы белый чек. Мне почему-то кажется, что кассовые аппараты всегда показывают мне язык, будто дразнят, типа – “а денег-то у тебя, засранец, скоро не будет!”.