(Не)Кулинарная книга. Писательская кухня на Бородинском поле

Зато я могу тихо влезть деду на колени. И не шевелиться. Он делает вид, что не замечает меня. Я делаю вид, что меня нет. Я для Андрея Павловича что-то вроде кота.

И так я и живу этими двумя окрошками. Желаю одиночества. И хочу большой застольной компании. Чтобы поделиться одиночеством. Но никто не хочет делить со мной моё одиночество. Поэтому бабы идут резать свою окрошку и делиться сплетнями. А мужики с детьми идут на речку.

А я сижу на скамейке, потягиваю ледяную водку, покуриваю свою сигаретку. И я спокойна. Я – эпицентр.

Скоро запылает огонь в мангале. И за столом на веранде все соберутся. Тётки – слегка поджав губы за своих нумааамов. Мужики – слегка недовольные лёгким похмельем. Утомлённым нумаамам мой муж поставит палатку на газоне – для их радости и нашего взрослого покоя. Мамам нумаамов нальёт по полной – и отойдут губы и потечёт беседа. И возможно даже будет гитара. И мы будем орать байдарочный репертуар. И наша дочь, придя с конюшни за полночь, расскажет мне что и как. И новое стихотворение ин инглиш. У нас договор – раз в неделю по одному новому. Мне даже нечем её уже шантажировать. Она практически на самофинансировании. Почти взрослая. Привычка. Характер. Судьба.

Наш маленький Воронцов. Наша правильно приготовленная окрошка кровей.

И спросит моя кровинушка на ушко:

– А где твоя?

Не потому что моя окрошка вкуснее.

Она не любит окрошку.

И я не люблю окрошку.

Потому что окрошка – это не еда. Это нечто большее. Её нельзя любить или не любить.

В окрошку можно только верить!

На ОКРОШКУ: картошка, яйца, говядина, свежие огурцы, лук, укроп, соль, чёрный перец молотый, квас.

На «одесский вариант» ОКРОШКИ: картошка, яйца, свежие огурцы – в одной миске; докторская колбаса нарезанная – в другой миске; в третьей – отварная говядина; в четвёртой – отварная курятина; в пятой – редиска молодая; в ступке – зелень толчёная. На столе – кувшин ледяного кваса. Сметана. Хрен. Горчица. И каждый сам себе конструктор.

Гаспачо

Мой дед называл это «запивон-закусон». Не тот дед, который поволжский алкаш – тому было всё равно, хоть корой загрызть, лишь бы с ног валило… Тут самое время поговорить о ЗОЖ, да. О здоровом образе жизни. В контексте далеко не новомодных веяний о целебной пользе детокс-супов и такого прочего.

За «детокс» мой поволжский дед-алкаш мог бы и багром перетянуть. Удивительно, но отсидевший по малолетке, классово-близкий шоферюга (позже разжалованный в багорщики за синьку) – не матерился. Вообще не могу припомнить, чтобы хоть как-то ругался. Мне он представлялся благостным стариком. Именно стариком, потому что «старичком» его назвать было нельзя. Это был высокий статный старичина. Могучий в плечах. С чистой кожей. На теле его почти не было волос – летом он ходил постоянно босой, в подрезанных до колен старых штанах, в майке-алкоголичке – всегда чистой, и на нём, законном заслуженном пропойце всея Марийской, Чувашской и Мордовской АССР она смотрелась «боксёркой». Дед-алкаш никогда не вонял потом – а дети отменно помнят запахи. Все люди отменно помнят запахи – такова эволюционная биология. Но судя по отношению к запахам – таки произошли от сильно разных обезьян. Пролетарий-алкаш был чистоплотен, как тронутый и если от него чем и пахло – так хозяйственным или дегтярным мылом. Я обожаю запах дегтярного мыла. Иные девицы нынче моются лошадиными шампунями. Так что запах дегтярного мыла нынче снова в моде.

К началу моих поволжских вакаций дед Фёдор уже «ушёл от Наденьки к приличной женщине на другую улицу». Об этом, хихикая и краснея, судачили многочисленные мамы и тётушки, кривилась через губу тётка Валька (родная сестра бабы Нади), и солнечно улыбалась сама Наденька. Но каждое утро он приходил к Наденьке, подметал двор, и шёл пасти её коз. Приличная женщина с соседней улицы частенько сердилась, что Наденькиным козам такой решпект – выпасаются и доятся первыми. Но чаще всего они с Наденькой мило переговаривались через забор, обсуждая что-то вроде где разжиться посадочной картошкой. И… тоже о чём-то хихикали, краснея. Ну прямо Марта Скавронская, которая Катерина Василевская, – когда уже Екатерина Алексеевна, – милостиво прощающая Петру Первому «матресишек».