Не лги себе

На лесосеку с утра выехала целая вереница лошадей, запряженных в дровни. Выехали не только коновозчики, но и все те, кто могли управлять лошадью, валить лес и очищать его от сучьев. Отведенный лес находился километров за пять до поселка. Заснеженный, он встретил людей застоявшейся тишиной. Облюбовав сосну, люди приминали вокруг нее снег, сбрасывали с рук варежки и, широко расставив ноги, пригибались к стволу. Глухо заводили свою равнодушную песню пилы. А людям было весело, жарко, и пильщики вскоре посбрасывали с себя овчинные полушубки. Евгенька Никитин, стараясь показать перед Катей свою силу, пилил дерево только до половины, а потом, набычившись, толкал его обеими руками, и оно с хрустом, осыпая с верхушки снежную пыль, задевая другие деревья, падало на земь. Кате с Валькой досталась мухортая лошадка, запряженная в длинные легкие сани. Они ехали по грани — так называются в сибирских лесах просеки, — отбирая друг у друга вожжи, твердые и не гнущиеся от мороза. Девчата в веселой возне совсем не чувствовали холода. Наоборот, они сняли даже варежки, и Катя потеряла одну из них, красного кашемира на кроличьем меху, вернулась за ней, утопая в пушистом снегу по колено. Лошадка оглядывалась, оглядывалась да как взбрыкнет! Валька завизжала на весь лес. И тут же из чащобы, будто сохатый или медведь, вышел на грань Антон Петрович в белом полушубке и меховой ушанке.

— С чего это вам так весело, девушки?

И в самом деле, с чего бы?

— Да вот попался нам конь-огонь! Честное слово, Антон Петрович! Сейчас ка-а-ак взбрыкнет!

Не верит Антон Петрович напраслине на коня, улыбается. А Валька рада случаю потрещать:

— Антон Петрович, как построят дорогу, чур мы первые на ней прокатимся. Не забудете?

— Придется записать. Ну, а сколько шпал вывезли?

— Нисколько, — признается Валька. — Первая ездка. Говорю же, конь брыкастый, не сладишь с ним.

А навстречу по свежерыхленой дороге груженые сани, потом еще одна подвода, третья. Налегая грудью на хомут, тянут лошади нелегкую поклажу, покрикивают на них мужики, шагающие рядом, и кажется, что голос на морозе не гнется тоже, как вот эти холодные вожжи. Чтобы уступить дорогу встречному, надо выехать из колеи на снежную целину, но Валька медлит, зубоскалка этакая, и тогда Антон Петрович сам берет под уздцы смирную лошадь.

— С вами, я вижу, каши не сваришь. А кататься вот первыми собрались, — отечески журит он подружек.

Этот белый зимний день в лесу, мухортая лошаденка, Валька с запрокинутым смеющимся лицом и уходящая вдаль просека, по которой они ехали на длинных санях, запомнились Кате навсегда. А ведь ничего особенного в этот день не произошло. Почему же он запомнился? — спрашивала она себя через много лет и не находила ответа.

Весной прибыли в Успенск строители ТЭЦ, а с ними вместе и торфяники, чтобы сразу начать заготовку торфа. Напоследок бабы еще разок сбегали на Каменку за клюквой. Ягода из-под снега самая вкусная, самая налитая и мягкая. Катя тоже пошла на Каменку и встретила там Пелагею.

— Кто же это у вас клюкву любит? — спросила Катя, довольная, что может поговорить с Пелагеей, которая живет под одной крышей с Антоном Петровичем и не ценит своего счастья.

— Вся интеллигенция клюкву любит, — рассудительно отвечала Пелагея. — Витамину в ней больше, чем в другой ягоде.

Пелагея грузно склонилась над бурой кочкой, всю ее обшарила ладонью и, нащупав ягоду, положила в корзинку.

— С глазами у меня что-то делается. Сливаются предметы. А ягоды и совсем не вижу. Вот отправлю своих — съезжу в город.

— Кого отправите?

— Антона Петровича с мальчонкой.

— Уезжают? — ахнула Катя. — Куда?

— Куда партия прикажет, туда и поедет. Он человек особенный, где какая проруха, тут он и есть.

— Но ведь говорил же он, куда едет! — настаивала Катя. — Значит, на другую фабрику, да?

— Да нет, на море, слышь, назначают. Как раз по его специальности. Корабли утонувшие поднимать.

Помолчав, Пелагея продолжала:

— С собой меня зовут, а я не еду, боюсь чужих краев. Лучше, говорю, женитесь Антон Петрович, не век бобылем жить. Постарше бы какую взял, а то за красавицей погонится — опять, вроде Зосеньки своей, хилую возьмет… Певица была, до сих пор афиши ее хранит. Бог дал, бог и взял, чего о ней убиваться, баб-то нынче вон сколько! Ты чего ягоду не подберешь, не надо, что ли? Ну, так я подберу. Ох, и ягода нынче крупная!

Он уедет! Он уедет! — больше Катя не могла думать ни о чем. Он уедет!

Неверным шагом, спотыкаясь, пошла она прочь из ряма.

Ночь была бессонной и жуткой. Майский дождь глухо стучал по деревянной крыше, и уже возле самой земли с ревом вырывался из водостока.

Он уедет! Он уедет! Как ты будешь, жить, Катя, если он уедет?!

Утром мать сказала:

— Огород нам новый дали, на пашне. Посмотреть бы надо. Картошку давно садить пора, люди уж все управились. После дождика хорошо будет.

— Сходи да посмотри, — вяло сказала Катя, собираясь на работу. — Подумаешь событие — огород! И без него прожить можно.