Не лги себе

В молодом соснячке, сквозь который просвечивали сутулые спины задних дворов, Иван остановился. Нельзя ему приходить в деревню днем на всеобщее обозрение. Даже к тетке Лизавете нельзя. Узнает Марья, прибежит туда с ребятишками, станет спрашивать, почему не пошел домой. Соседи соберутся. Этого он бы не хотел. Иван и сам не знает, как все получится: то ли ударит он жену, то ли, не выдержав характера, обнимет.

Надо переждать. Иван круто повернулся и зашагал обратно к шоссе, где ссадил его с машины солдат. Там, в четырех километрах была еще одна деревенька, а в ней — Иванова мачеха. Но к этой чужой ему женщине Иван никогда не чувствовал расположения. Ведь пришлось бы объяснять ей, какие ветры занесли его не в свою деревню.

И тут он вспомнил, что Марья писала ему о недавно открывшейся чайной в районном городке, до которого отсюда шесть километров. Когда колхозницы ездят туда на совещания или на базар, то отогревают там душу чаями да пирожками с повидлом.

Скорей всего, что греться Ивану да рассиживаться в незнакомом месте не придется. Час туда, да час обратно, вот тебе и сумерки. Огородами проберется к тетке Лизавете, снег еще не глубокий. Из ее окон и родной дом виден как на ладони. Хоть бы Петька перед сном на улицу выбежал, а то и не повидаешь его вовсе.

Сердце Ивана зашлось в неистовой нежности к сыну. Когда уходил на фронт, было ему пять лет. Значит, теперь восемь. Длинненький, смуглый лицом, а глаза большущие, удивленные. Весь в мать. Петька истаивал добротою к паршивым кошкам, к пойманным воробьям, которых только ради того и ловил, чтобы погладить, и вообще ко всему живому. Отец старался привить ему суровость, иногда нарочно казнил при нем кур на праздники, но Петька от этого зрелища обливался слезами.

Интересно, каким же он стал теперь?

Потом он подумал о дочери Любе, которую просто не представлял, поскольку она родилась уже после его ухода на фронт. Марья писала мужу, что девочка у них белокуренькая, в отца, но поскольку Иван не видел ее, то и думал о ней как-то чужевато.

Главное для него — Петька. И… Марья. Да неужели же нет в нем никакой гордости, чтобы возненавидеть ее, такую гадину?! Почему же чем дальше он уходил от деревни, тем острее тянуло его обратно. И тут он понял, что дело не только в Марье. Ему хотелось к своим, деревенским. Хотелось досыта наговориться с ними, причем о самом житейском. Узнать, каков был на все урожай и осталось ли хоть сколько-нибудь хлеба в колхозных закромах или все отдано фронту. Еще про вишню узнать. Как раз перед войной привезли в Шаркуновку целую машину саженцев, и все хозяева разобрали крохотные деревца, чтобы у каждого на задворках росли вишни. Так вот: задались ли эти вишни? Он несколько раз опрашивал об этом Марью, но, видимо, ей было не до пустяков. Она писала ему о картошке и о том, что дети давно уже не видят сахара…

Да, на деревне жили трудно. Значит, тем более не имела Марья никакого права на забавы с солдатами! Какой же надо быть сукой, чтобы на глазах у голодных детей отца их родного позорить!

И тут мысли его, обойдя грешную Марью, вернулись в те дни, когда она была девушкой. Любила она плясать на кругу в черных своих ботинках на высоком каблуке. И плясала не днем, а в сумерки, видно стыдясь не очень новой плюшевой жакетки. Высокая, она возвышалась среди других девчонок на целую голову. Посмотреть на пляски шаркуновских приходили ребята из других деревень. Они то и дело чиркали спичку за спичкой, чтобы осветить резвые каблуки плясуньи.

— Это кто на кругу, Маня, что ли?

— Она! А ну, Маня, поведи плечиком!

— Эх, милашечка!

Иван теснил чужих ребят широкими плечами, задувал неверные огоньки спичек: «Чего сюда повадились, или своих нету?»

После, когда поженились, все корил жену: «Это ты их в деревню наманивала», — и прибавлял грубое слово, обидное для честной девушки. Особенно придирался он к ней спьяну по праздникам, и теперь, зная его ревнивый характер, Марья уже не плясала и не пела, сколько бы о том ее ни просили. Она и праздникам уже не радовалась, потому что именно в праздники и лились ее слезы…

Единственно, в чем не был волен Иван, — это лишить Марью кудряшек. Так они и вились у нее, кучерявя виски, выбиваясь из тугой прически. Петька пошел в нее же, кучерявый.

На какое-то мгновение Иван прикрыл глаза и скрипнул зубами. Тугим узлом связан он с Марьей. Допустим, не послушает он майора и убьет жену. Сгоряча он мог. А Петька? Так всю жизнь и смотрел бы на него сын живыми Марьиными глазами!