Не любо - не слушай

Конец декабря, в Недоспасове ранний вечер. Аннетт приехала в таком авто и с таким начальником, что председатель колхоза «Маяк» Василий Власьич Запоев, вытянувшись, предоставил гражданке Анне Ивановне Ильиной всё то же левое крыло теперь колхозного зданья. Аннетт послала шофера в город за Алешей с Тепловыми, и скорей к фортепьяно: в Москве у ней его не было. Сыграла свое любимое – покровитель вконец обалдел. Сидел, прикрыв глаза веками, раздвинув в улыбке рот. Мариша трогала пальчиком клавиатуру - пора учить, пятый год.

Шофер еще не вернулся с нашими. При волчьем солнышке выхожу на крыльцо. Заснеженная усадьба молчит. Вон там трава росла за сараем, мне по пояс. Мы в ней прятались: Петя, Алеша и я. Maman нас нашла… о, найди снова, пересчитай, как цыплят. Если ты не узнаешь меня, я уеду тогда… насовсем. Я тебе много раз говорила: когда умрешь, подай мне знак, что всё это существует. Моих – отца с матерью – туда отправили второпях и насильно, мы не успели договориться. Ты меня так обласкала… ты обещала… дай знак мне, дай знать.

У нас теперь с Павлом Игнатьичем в Недоспасове дача: товарищ Запоев шелковый, ни слова мне поперек. Аннетт приезжает с этим своим, как его, Раскроевым. Тот к нам в контекст не вписывается, но ему на это плевать. Николай Степаныча доконали – прислали Аннетт свидетельство год с небольшим назад. Он нелюбимым жил и нелюбимым умер. Я пыталась Маришу учить языкам – она с каждым часом рассеянней. Котятки, бантики, глазки, ранняя женственность… восемь, почти девять лет, вся в Аннетт. Нет, Аннетт была поотчаянней… правда, так же красива. Покойные родители привезли ее в Недоспасово перед самой войной – я тогда уезжала некстати в Германию. Ей было восемь, а мне восемнадцать, как сейчас Фейгеле, или Фаине, которую прячем на всякий случай в усадьбе: Одесса расстреляли по страшному обвиненью – участье в убийстве Кирова. Елизавета Аркадьевна не дожила. Петя приехал – где это записать? Скоро будет и Анхен.

Не получается грусть, как всегда. Вот, Фаина, наш лес, он прогрелся до дна торфяного озёрца. Можно оттаять после зимы в Салехарде. Вместо полярного волка – полукровки с рыжим подшерстком. Если сложить облака и сосны, лучи меж стволов, свист птиц и шорох в кустах – будет примерно равно быстрому твоему взгляду, что я поймал на себе.

Когда отравилась вторично Анхен – легче, чем в первый раз – Алеша уже работал фельдшером. С Павлом моим Игнатьичем откачивали вдвоем. Откачали, Бог не без милости. Только вот стала чахнуть, точно Марфа Собакина. Ровно ее кто испортил ли опоил. Петя же по-советски расписался с Фаиной, увез в Москву – коммуналка его на Башиловской – и на работу приткнул. О вузе сейчас разумней не заикаться… опасное время… не надо лезть на глаза. Раскроева арестовали. Думала: выгонят нас из усадьбы. Нет, Запоев молчит. Наведывался о здоровье, покуда Анхен лежала. Я сказала Алеше: поди к своему Распутину бишь Авдею… Господь простит.

Авдея не было видно, лишь неуемный рыжий Разбой в пожелтевшем малиннике рыскал. Я постоял подождал и ушел под моросящим дождем. Однако Авдей поздней осенью к нам не раз приходил: следы большеногого мужика с полдюжиною волков на дорожке тогда оставались. Тетя Анечка встала, снова что-то вязала и пела теперь вот так:

То не плачи, то не стоны,

То бубенчики звенят,

То малиновые звоны

По ветру летят.

Звоны и впрямь неслись откуда-то с хуторов – или Авдей кроет крышу невидимой нам избы? А тетя Анечка всё надрывала душу:

И зачем спешит он к месту –

Я найду ему ночлег.

Я совью ему невесту

Белую как снег.

Прихвачу летучий локон

Я венком из белых роз,

Что растит по стеклам окон

Утренний мороз.

Слушал ее и видел сплошную сумятицу впереди.

Я успокоилась было за Анхен. Декабрь стоял снежный и вьюжный – не приведи Господь. В ранние сумерки, меж собакой и волком, заметаю порог. Тут-то пришел товарищ Запоев свататься к бедной к ней. Она его сейчас выгонит – он тут же выгонит нас. Не выгнала, обласкала. Господи, как ее жаль!