Не любо - не слушай

Тетя Шурочка прожила семьдесят лет, для женщины мало: отказалась от операции. Оттуда окликнули – быстро она собралась. Похороны, октябрь шестьдесят пятого года. Все явились, кого она привечала, и даже кого осуждала - стоят у гроба. Седая Анхен с застывшим лицом. Холеные иждивенки мужей Марина с Кристиной. Петр Федорович с язвенною болезнью. Сын его Юра с комсомольским значком. Тринадцатилетняя Алла, выглядящая на пятнадцать. Дружные Сергей с Тоней – бездетные, подсознательно боящиеся родить маленького водяного. Красивый, неуклонно мужающий Алексей Федорыч и худущая преданная Татьяна. Костя, пришедший из армии, рабочий сцены в орловском драматическом – не пропускает ни репетиции, мечтает о режиссуре. Мишка Охотин, немного спившийся, но обаятельный, и Фаина, вконец располневшая. Авдей – припадает на левую ногу. Все да не все: нет Авдотьи. Стареть не хочет, в Недоспасове жить скучает. Торговала из бочки квасом в Орле, после и вовсе исчезла. Баба с возу – кобыле легче. Вот и кобыла: на деревенской телеге едет на кладбище – два шага от усадьбы – учительница Теплова. Увидимся, милые! ангел на все дела!

Шестьдесят седьмой год – пятидесятилетье советской власти. В магазинах много женских мохеровых свитеров (одна модель в двух цветах) и мужских болоньевых курток до колен, болотного цвета. Подарок народу в честь юбилея, но больно уж дорого, не в подъем. Константин, фактически поработавший без оплаты помощником режиссера, поступает успешно в Щукинское. Жить он будет у Анхен – та на пенсии, ходит во МХАТ по входным, в консерваторию по талончикам от дешевых абонементов прошлых лет. Авдотья объявилась у Сережи с Тоней немедленно после смерти Галины Евгеньевны: жить втроем им не привыкать. Постарела, как ни крутилась: года на три постарше их. Развела в Москве такую экстрасенсорику – не хлопай ушами, держись. Опять не желтеют долго ясени на Ордынке под окошком у Анхен – в карих глазах юноши проходит другая жизнь.

Невидимый дом Авдея стал виден с паденьем власти, которой он сам предсказал когда-то мужицкий век. Только что получивши за спектакль «золотую маску», Костя привез на машине дядю Петю в гости к отцу. Дядюшке сейчас восемьдесят, братьям пора повидаться – все мы под Богом ходим, откладывать смысла нет. Назавтра с утра пораньше повез их на хутор к Авдею: хотели увидеть дом, о котором идет молва. Волки опять расплодились, надо бы их пугнуть: выходят и нагло смотрят из-подо лба в стекло. Нету на них управы, нету пса-провожатого, а ведь ходили лесом, и никогда ничего. Авдей уже слег помирать и потому их не встретил. Лег не под образа – какие у колдуна, прости Господи, образа. Лег под афишку Авдотьи с ее моложавым портретом и полным перечисленьем оказываемых услуг. Приворот по фото, возвращенье мужей и прочее. Гарантия результата, умеренная цена. Авдеюшко, что, не можется? хвораешь? – Как можно, доктор… так можется, что и можно сей же час помирать. Ихняя власть окочурилась, дожили мы до праздника… праздник сегодня на нашей улице, только б успеть помереть. – Ладно, Авдей, не каркай, не лезь ты больше в пророки… обыкновенный старик, я тебя очень люблю. Поехали к нам с Танюхой, не гордись, она приголубит. Покуда мы на колесах… не упрямься, Авдей. – Алешенька, я не упрямлюсь. Вы думали, я несмертельный? а я оказался двужизненный, только, брат, и всего. – Ладно, не будем считаться… может быть, их и девять, как, понимаешь, у кошки…кто тебя разберет.

Положили Авдея в Алексеевом доме, прямо под образами, в белоснежном белье. Полежал две недели – вновь стал волосом черен… с виду лет этак сорок… полежал и ушел. Идет полевой дорогой, встречает мужа с женою. Здорово, Авдей Арефьич. – Так вы меня что ли знаете? – А то! знаем маленько. Чего же не удивляетесь? я долго был стариком. – Ай мы темнота какая? небось телевизор смотрим… ну был да и перестал. И мимо спокойно прошли. Так Авдей и остался, низко отвесив челюсть. Залетел к нему в рот ворон и каркает изнутри: «Не мудрил бы, Авдей Арефьич… и без тебя жизнь мудрёна… не мудрил бы ты, мать ядрена!» Тут и сказке нашей конец.

ПРЕДКИ И ДЕТКИ

Какие это были времена для самого Владика – он сказал вслух уже юношеским резким голосом: паршивые на всю катушку. В яслях болело ухо, объяснить толком не умел и вообще не понимал, что болит изнутри, а не потому, что по уху нынче дали. В детсаду оно тоже болело – в мертвый час привязывал веревочку к теплой батарее, другим концом наматывал на ухо. Помогало. Витька Анохин начал бить еще в яслях, теперь бил каждый день.

Ну да! В яслях я его бил – сам не помню, а он, сука, помнит – в детсаду бил, теперь в школе бью. В армию вместе пойдем – там вообще убью на фиг, придурка.