Не любо - не слушай

Ну, ты даешь. Кого-то любишь, не знамо кого. Нам с тобой за тридцать, небось не маленькие. Мне главное чтоб не всё время одно и то же. Почаще встряхивать калейдоскоп. Так себе, не любови – любвишки. Не детей же рожать одного за другим. Мне это не интересно, Людмиле подавно. Юрочка ходит в школу там же, у дедушки-бабушки. Тесть уже замсекретаря горкома. Эк взлетел орел! Он считает, что наши с Людмилой неурядицы оттого, что я завидую ее успехам. Она после первой защиты сразу начала писать докторскую (вторую кандидатскую), а я застрял. Противно было и лень. Но тесть думал свое. К докторской защите Людмилы (четыре года после той, кандидатской) он преподнес мне утешительный подарок: доходное место небольшого начальника в Госснабе с постоянным выездом за рубеж. Головокружительный пас наверх. На новой работе я томился, ерзал в кресле, читал вчерашнюю газету. Задница уставала от сиденья. За границей грузил дела на подчиненного, осчастливленного блистательной командировкой. Сам же пополнял свой культурный багаж и сексуальный опыт. До времени сходило с рук. Сокровища музеев потрясали душу, существованье коей я упорно отрицал. И девочки были что надо. Главное – разные. Однажды очередная загранкомандировка чуть не стукнула в бампер предыдущей. Я не успел толком залечить мелкую заразу, попытался на ура пройти медкомиссию и прокололся. Стал невыездным. Тесть же сказал: я тебя породил, я тебя и убью. И убрал меня из Госснаба. На фоне моего позора нарисовался дед. На ладан дышал, но мои похожденья его почему-то забавляли. Он поссорился с Людмилиным отцом. Кричал, стучал кулаком по столу. И чего стучал! Дед этот был, как вы понимаете, по отцу. Отец с матерью не жили, мы с Людмилой не жили. Но дед распушил усы – великолепные старобольшевистские усы – под Горького работал. Напряг кого надо – давно не грузил – и посадил меня в горком под начало тестя. Тот плевался, но поделать ничего не мог. Сверху был звонок – исполняй. Опять я сидел в кресле – тогдашняя офисная мебель не была такой мягкой. Газеты мне осточертели, чтоб хуже не сказать. Читал материалистическую философию – это вроде бы не шло вразрез с приличиями. А до горбачевской перестройки оставалось два года. Забавные Вадиковы заботы проходили мимо меня, не цепляя.

ВАДИМ

Забота у нас простая: как видеться с Марией. Эта жаль щемящая не кончалась, соперничая разве что с трудно определяемым чувством к России, тоже униженной и оскорбленной, неухоженной и прекрасной. Названный мой внук Алеша рос на отшибе, намечался следующий. К своей семилетней дочери Татьяне я не знал как подойти. Правда была жестока, и безымянная ее мать за годы моего отступничества успела много чего плохого наговорить. Россия да Мария, Мария да Россия, да пронзительные мои стихи – не пущие, прямо скажем. Серега меня, грамотного, обошел. Ему всё было трын-трава, или по фигу, до лампочки, плевать с высокого дерева, по барабану. И как художник он подрос, катаясь по свету. Сережа младший вовсе бросил такого рода занятья. Закончил МАРХИ, работал как вол. Шеф организовал ему сдельную оплату – тогда большая редкость. Но работа через него шла не творческая – на потоке, на подхвате. Угрохал свой талант в отцовство. Так решил, так определился. Или Катя так решила-определила. В общем, они сказали хором: быть по сему. Теща вышла замуж и дала от них дёру. Жесткий Серега брал быка за рога. Мягкого Сережу затолкали в общее стадо. Шел, шатаясь под непосильной ношей. Ой, доска кончается! Мариино сердце не чуяло, слепота поразила ее. Те ж заботы, что у меня: где, как увидеться. Не берусь судить, великие или мелкие. Завтра проснешься – любовь ушла как вода в песок. Все жертвы были напрасны. Даже те, что принесены России. Не изменила, так изменилась – поди узнай. Пропадет ни за понюшку ваше горькое усердье. Химерой обольщаемся.

СЕРЕЖА

Катерина родила второго сына. Гляжу в мутные младенческие глазки и совершенно счастлив. Алеша катает Пашину коляску и тоже счастлив. Маму мы отпустили на курсы флористики – ее новое увлеченье. Вадим Анатольич выбрался нас навестить. Беседуя с ним в скверике, вдруг постигаю удивительную истину. Я и Сергей Заарканов, что приходил однажды к нам в литобъединенье читать свои стихи, не только оба Леонидовичи – об этом Вадим Анатольич знает уже несколько лет – но и сыновья одного и того же отца, Леонида Петровича Заарканова, отправляющегося завтра по делам службы в Бахмут. Писательская фантазия ничто в сравнении с непредсказуемостью подлинной жизни, перед которой преклоняюсь. Недаром отдал ей предпочтенье. Искусство – с живой картины список бледный, не более.

СЕРЕГА