Не любо - не слушай

Я тоже так думаю, мой нежданно-негаданно обретенный чадолюбивый братишка. Жизнь важней. Нарожай побольше – за себя и за того парня. (Серега, наглец, не хули искусств. Что, человек с Богом не спорщик? стыдись, атеист. Человек – явленье сверхсложное. Ушел в отрыв, вышел из-под контроля. Мария тех же мыслей.) Положил я на Марию и на твой убогий роман. Комедия разоблачений: каждый день узнаёшь новое. Застрелитесь оба. (Пока подождем… всегда успеем.) Отцу не донесу, не бойтесь. (Еще чего! я в тебе уверен.) Совершенно напрасно. Я сам не знаю, что завтра выкину.

АНТОНИНА

У меня есть имя – слышишь, Вадим? Ан-то-нина! Не я ошибка твоей молодости, а эта Мария Магдалина, родившая от чужого мужа щенка Сергея Заарканова-два. В двухкомнатной хрущевке нас пятеро – мои отец с матерью, я, Танька и ты, будь ты проклят. Стоим на очереди восьмой год. Чужие, спим с тобой в одной постели – места не хватает, и родителям боюсь говорить правду – не поймут. Не знаю, что с тобой сделает отец, когда догадается. Преподаю в школе историю. В состоянье истерии цепляюсь ко взрослым девчонкам за каблуки и прически. Как только получим жилье, я тебя выгоню к матери, к такой-то матери. Она там в однокомнатной уже кого-то себе завела. Яблочко от яблони недалёко падает. Лет через двенадцать, если отдам Таньку замуж… или зять ко мне? и снова без надежды. Будь ты проклят! будьте вы все прокляты.

СЕРЕГА

Генсеки сменяли друг друга, точно мои женщины. Наконец воссел Горбачев. Мне он глаза не открыл – я сам знал, что почем. Пошла мода на всё русское. Gorbi! рerestroika! Нас повсюду ждали, везде кормили и распрашивали. Я сопровождал группы за рубеж, выучив получше немецкий, не английский. Пала берлинская стена, немцы были влюблены в Россию, точно Райнер Мария Рильке. На гребне волны я не упускал своего: мне необходимы были новые впечатленья, художественные и чувственные. Получал их сполна. Мои прежние промахи были в суматохе, при смене караула, забыты. Не до меня – кутерьма. Истеричная очередь на выставку мемориала в ЦДХ на Крымском валу. Свободная подписка на толстые журналы – многомиллионные тиражи: читателю возвращалось задолженное – я зачитался до одури. Гласность, разоблаченья, раскрытье архивов. Мой тесть попал под колесо истории – я был только рад: немедленно развёлся. Покрутил головой направо-налево. У пруда, поодаль от старобольшевистских дач, на вытоптанной траве совсем немного места занимала девчонка в желтом купальничке. Я скомандовал себе: фас! и втюрился. А кругом ходили деньги – контра лезла изо всех щелей. Поначалу робкие кооперативы. Мужики, накинув ажурные шерстяные шарфики, пели с экрана: ах, какой платочек, как же он красив! кто всё это сделал? кооператив. Совместные предприятия, свободное хожденье валют. Договора министерств якобы о научных разработках, сначала с НИИ, потом и вовсе с липовыми структурами. Всем платили, платили, платили. Пухлые пачки денег. Девятнадцатилетняя Лера чуяла их, как хорошая охотничья собака. У меня тогда еще было. На нее хватало. Денег, я имею в виду. Мне уже стукнуло сорок. Без году неделю бизнесмены заказывали и крутили на телевиденье фильмы о своих законных шестнадцатилетних женах, уже родивших им сыновей. Сплошное поветрие хвастовства. Моя женитьба никого не удивила, кроме меня самого. (Сергей! подай мне шампунь. – Сейчас, Лерочка.) Жить в одной квартире с матерью и отчимом не получилось – мать готова была юную невестку растерзать. У Леры тоже нельзя: младшие братья. Пришлось снимать. Поездки за рубеж прекратил: боялся Леру одну оставить – завлекала мужиков по-черному. Шел лютый восемьдесят девятый – Горбачев бодался с Ельциным. Старый, свой порядок разваливался – черты нового, чужого еще не проступили. Чувствовал себя как бревно в водовороте, подплывшее к водопаду.

ВАДИМ