Не люди

— Нет, — буркнул Крамни, с хрустом выдёргивая меч из головы своей жертвы. — Младший заперся в доме с бабами. Нужно достать его во что бы то ни стало: он подстрелил Нишева.

— И демоны с ним. Со всеми ними.

Сухорукий подобрал один из ещё горящих факелов и зашвырнул его на крышу большого дома.

— Ты что делаешь, старик? — рыкнул Крамни. — А как же запасы и инструменты?

— Запасы вон там, в амбарах, инструменты там же. Скот, может, и в доме, но если он и передохнет, горожанам ведь придётся покупать мясо у нас?

Глава изгоев фыркнул.

— Тогда надо подпереть двери, чтобы не выбрались. Сжигать весь дом не обязательно, пусть задохнутся в дыму. Могильщик, поможешь?

Велион помогал Хаслу подняться. Он оглядел двор, на котором то тут, то там валялись трупы, среди них был и один пастух — в его груди торчала стрела, он умер, едва успев спуститься со стены. Ещё один как минимум серьёзно ранен. Они же убили семерых. Этого достаточно, чтобы бабы и дети сдались на милость победителям. Полная капитуляция. А у них полная победа, от которой нет никакой радости.

Ведь стоит лишь немного подумать, как становится понятно — сколько бы еды хуторяне ни запасли, их не больше двух с половиной десятков едоков, и их запасов на горожан не хватит в любом случае. Если пощадить хуторян, ситуация с продовольствием станет ещё хуже.

Меньшее зло, да, могильщик? Вот так оно выглядит?

— Это ваша жизнь, а я здесь чужак. Делайте, что считаете нужным, но я в сожжении женщин и детей участвовать не собираюсь.

Впрочем, Крамни не стал дожидаться его ответа. Двое пастухов, пришедших с заднего двора, уже помогали своему главарю подпирать двери копьями. Об окнах можно было и вовсе не беспокоиться — хуторяне сами заколотили их, готовясь к нападению. Плач, доносящийся из дома, перешёл в обречённый вой, когда дым начал проникать внутрь. Дверь попытались выбить, но изгои хорошо её заблокировали. Крыша занималась огнём всё сильней, уже слышалось жаркое потрескивание горящего дерева.

Могильщик выругался и отвернулся. Хотелось прирезать каждого из этих ублюдков. Но… но всё идёт так, как идёт.

— Мирека, — едва слышно прошептал Хасл. — Мирека…

Неожиданно его правая рука с чудовищной силой сжала плечо могильщика.

— Мирека! — взревел Хасл, отшвыривая сдерживающего его человека. — МИРЕКА!!!

Он рванул вперёд, в один миг перекрывая большую часть расстояния, отделяющего его от дома. Но остальное ему даже не нужно было проходить. Призрачные руки протянулись к дверям.

— Эй, парень, ты…

Крамни едва успел увернуться от двери, которая вылетела из проёма так, будто её изнутри выбило тараном. Хуторянки вывалились наружу, но и их всех расшвыряло по сторонам. Хасл буквально подлетел к дому, ворвался в пустой дверной проём и подхватил Миреку, безвольно лежащую у дверного проёма — её едва не раздавили свои же.

Слышались стоны и проклятья, но охотнику было на них плевать. Он уселся прямо на землю и принялся баюкать свою возлюбленную, находящуюся в полубессознательном состоянии. Никто из хуторянок и детей сильно не пострадал, даже те, которых расшвырял магией Хасл.

Некпре выл и, валяясь на земле, благодарил за спасение. К нему уже приближался Сухорукий.

— Твой отец предал моего сына, — сказал он, в тот же миг, как его нож вонзился в шею младшего сына Викле. — За это ты и умираешь.

Хасл полубезумным взглядом обвёл хутор. Дым от крыши валил чёрными клубами, но огня уже не было — охотник затушил его, сам не поняв, как. Если хуторянкам не найдётся места в городе, они смогут вернуться…

Нет. Плевать. Главное, что Мирека жива, вот она, в его руках. Девушка заплакала, и Хасл гладил её волосы, не зная, как успокоить. Она не пыталась вырываться, но в его руках как будто была статуя, а не живая девушка.

И тут Хасл понял, кто его держал. Вернее, не держал, а поддерживал, не давал упасть. Помогал. А он…

Могильщик. Что с ним?

Хасл нашёл его взглядом. Велион поднимался с земли, из его носа хлестала кровь, рубашка стала совсем чёрной из-за разошедшихся швов на боку, но он был жив, и это главное. Они живы.

Могильщик поднялся, пошатнулся, цыкнув, ощупал раненый бок, угрюмо посмотрел на оставшихся в живых и погибших хуторян, потом уставился на Хасла. Снял перчатку с правой руки, утёр голой ладонью лицо, перепачканное кровью и грязью, сплюнул и устало сказал:

— Всё, блядь, из-за баб.

Глава восемнадцатая. Мёртвый город

Могильщик шипел и ругался сквозь зубы, надевая на себя рубаху. Умельцев, способных зашить рану на боку, среди пастухов не нашлось, пришлось затянуть рёбра в тугую широкую повязку, мгновенно напитавшуюся кровью. Впрочем, всё было не так уж и плохо — разошлось только три шва из восьми.