Не мечом единым

Какой удивительный вираж произошел в моей жизни! Ребята и девчонки учатся в институтах, а я вот в Каракумах. Вадька — в индустриальном, Зойка — на филологическом, даже троечник Федулов прошел в финансово–экономический. Он проскочил. А я вот лежу — раненый рядовой Голубев… А что, это звучит: был ранен! А как дома воспримут мое ранение? Мать, конечно, переполошится, придет в ужас. А отец? Он относился ко мне последние годы как–то иронически и даже презирал меня. И вот теперь вдруг узнает, может быть, даже письмо ему напишут. «Ваш сын совершил героический поступок…» Отец будет рад, скажет: «Перебесился». Он вообще был доволен, что я угодил вместо института в армию. Совсем не переживал и не отчаивался, как мать. Значит, он был прав: меня здесь обломали, обтесали? Но что, собственно, произошло?» Юрий припомнил свою службу: никаким особенным мерам воздействия вроде бы не подвергался. Нелегко, конечно. Чуть свет — подъемы, кроссы, учения, всюду быстро, бегом, ни минуты расхлябанности. «Что ж, так и прошли бы два года, если бы не услыхал замполит, как я пел песенки?..» Да, с этого все и началось… Слушал лекции, беседы, политинформации, слова стукались и отскакивали, как горошины, ничего в голове не оставалось, кроме своей убежденности: разговоры–разговорчики, а в жизни все не так! «А что, собственно, меня не устраивает? — спросил себя Юрий. И вспомнил беседы с Колыбельниковым. — Я ему даже не мог толком объяснить свое отношение к жизни, а доказательства замполита увязаны в стройную убедительную систему. Скучновата она, эта система, уж очень все зарегулировано. А что противопоставил ему я? Ну, при беседе с ним я делал вид, будто не все могу высказать. Но сейчас, сам с собой, я могу быть до конца открытым? Чего я хочу? Для меня идеал справедливости, скромности, честности, принципиальности — Ленин. Мне кажется, обюрократились, очерствели некоторые работники. Но где они? Кто из таких встретился на моем пути? Взяточники и хапуги в институте? Так они разгуливали до первого вмешательства прокурора. С кем же я хотел бы схватиться? Что поправить? Колыбельников говорит: третьего не дано — или с нами, или против нас. Значит, я в чем–то против? Тогда в чем же? Что в конце концов меня не устраивает? Вот и получается — сам я толком не знаю, чего хочу, или, как говорит майор, нет у меня положительной программы, одни отрицания».

Около домика дежурного сверкнула золотом на солнце труба сигналиста, поплыл над городком протяжный зов: «Поднимайсь! Поднимайсь!» Ох и не любил же его Юрий! Особенно в первые недели службы, голову под подушку прятал, только бы не слышать это проклятое «Поднимайсь!». Больше всего запомнилось Юрию из первого месяца службы тягостное ощущение недосыпа. Дома он спал вволю. А тут уставал от армейских нагрузок, да еще поспать не давали, семь часов, и — будь здоров! — труба поет: «Поднимайсь!»

Городок мгновенно ожил: побежали, затопали сапогами роты и взводы. Солдаты, оголенные до пояса, загорелые, мускулистые. Увидел Юра и свою пятую роту. Знакомые лица: Дементьев, Мерзляков, Савельев, Иргашев.

Зашел в палату фельдшер–крепыш:

— Ну как ты себя чувствуешь? Давай померяем температуру.

— Нормально. Чувствую хорошо.

— Все равно подержи градусник, надо проверить.

Юра положил холодную стеклянную трубочку под мышку, мурашки пробежали по спине. «Я действительно отлично себя чувствую. Значит, проверяющему майору никакой зацепки против Колыбельникова не будет». Температура оказалась в норме — 36,6.

— Порядочек, — сказал сержант.

— Ты кто же — брат милосердия? — спросил весело Голубев.

— Хватай выше, — с напускной серьезностью сказал дежурный. — Я фельдшер, сержант медицинской службы!

Он, видно, был хороший, незаносчивый парень.

— Ты здесь, в армии, стал медиком? На курсах учился?

— Нет, на гражданке, медицинский техникум окончил. Я акушер. Так если рожать надумаешь, могу быть полезным.

Юра удивился:

— Почему ты себе такую смешную специальность выбрал? Ты же парень. Неудобно женщинам при тебе рожать.

— Когда прихватит, брат, не до этикета! И вообще, как в каждом деле, тут главное — умение, от него и уважение к тебе пойдет. Меня, брат, очень уважали женщины в нашем районе, к моему дежурству рожать подлаживались. Рука у меня легкая — все дети моего приема как огурчики здоровые, горластые, орут — на весь город слышно. Я их специально по попкам шлепал, чтоб громче кричали, воздуху больше при первых вздохах набирают. Когда свои дети пойдут, поймешь, как это здорово! Я всему району родня, уже Многие меня привечают — и отцы, и матери, и дети. Так что специальность моя очень хорошая. Всегда я при радости!

Юрий глядел на доброе лицо сержанта — оно действительно было доброе, иначе о нем не скажешь: ласковые, улыбчивые глаза, нос круглый, приплюснутый, почему–то такие простые лица называют деревенскими, хотя и в городах курносых, веснушчатых, с носом пуговкой не меньше. Во всем облике фельдшера была какая–то мягкость, заботливость, мудрость не по возрасту. «Действительно, его все уважают в районе, такого нельзя не уважать», — поверил Голубев.