Не мешки

Я уже давно не испытываю к этим хитрованским дядям и тётям ненависти (не от святости, просто надоело столько лет чувствовать одно и то же). Только глубокую печаль.

Мне всегда хотелось (и чем дальше, тем больше хочется), чтобы обо мне и моих делах забыли ещё (лучше задолго) до того, как я умру. Но получилось, как получилось; скорее всего, забудут, но не так скоро, то есть, совсем нескоро, чтобы забыли до смерти, это как-то совсем дохрена придётся прожить и последние лет восемьдесят хотя бы вообще не трындеть в письменном виде (а вот это сложно, я и неделю-то не продержусь).

В одной моей книжке мельком упоминается персонаж, человек, воплотивший мою мечту, поэт, наложивший на свои стихи такое заклятие, что после его смерти все книги исчезли, и рукописи исчезли, и даже чужие письма, в которых цитировали его стихи, тоже исчезли. А люди, помнившие его стихи наизусть, стремительно их забыли. Правда, не забыли имя, но чувака это не парило, ему было важно, чтобы забыли стихи. Я ему очень завидую, но думаю, с именем он здорово промахнулся, надо было вообще всё из чужой памяти изымать.

Я на самом деле даже толком не знаю, почему забвение кажется мне такой прекрасной и полезной штукой. То есть, немножко знаю, вернее, вижу, как знания и представления о тебе опутывают словно бы паутиной и не дают развернуть невидимые крылья. Чтобы спалить паутину, надо столько сил, что даже не знаю, поместятся ли они в человека. У меня пока столько, пожалуй, нет.

Вот этого моего желания наверное вообще никто не поймёт, оно звучит, как кокетство, я это вполне осознаю. Борхес бы стопудов понял, но он давно умер. И его помнят – я, собственно, тоже помню, мои руки по локоть в памяти о нём. Надеюсь, ему не очень мешает. Может, и мне не будет мешать. Может, это вообще моё заблуждение (и даже скорее всего оно).

Но ёлки, как же это всё жмёт.

Супермасонский элитарный секрет

В книжке «Тяжёлый свет Куртейна» есть одна хорошая (потому что рабочая) формула: в моём присутствии никому нельзя быть меньше себя самого. Её произносит конкретный персонаж, но от его имени вообще-то говорит само пространство мифа, пространство чудесного, наша с вами общая тайная сокровенная родина (родина нашего бессмертного духа, хотите вы этого, или нет).

От моего имени оно тоже всегда говорит, потому что у меня такая работа. Но самый главный супермасонский элитарный секрет для избранных (да, издеваюсь) заключается в том, что оно (она, невыразимая ослепительная неизвестность) говорит с нами (и вот лично с вами) вообще всегда, отовсюду, не умолкая ни на один сраный миг. И чтобы его услышать, достаточно просто не быть меньше себя самого. То есть находиться в хорошей (наилучшей из возможных в настоящий момент) форме, собранным, храбрым, уважающим ослепительную неизвестность хотя бы не меньше, чем маму-папу и начальство-с-деньгами (да, опять издеваюсь) и готовым внимательно слушать вести с тайной родины духа, которая говорит с нами всем окружающим миром (но иногда и просто словами), а не игнорировать, тем более, не додумывать за неё.

Да, это требует усилий, ну так и усилий и дыхание требует, вы же не отказываетесь от него.

Счастье

Счастье, как и пресловутая любовь, которой что только ни называют, но я сейчас имею в виду не одну из многочисленных разновидностей привязанности с участием полового влечения или без, а именно любовь, которая типа есть Бог, – так вот, и любовь, и счастье – просто способы течения энергии внутри человеческого организма, вернее следствия её правильного течения, вернее, само течение, короче, ОНО.

Речь, конечно, о той самой энергии, которую никто не видел и руками не трогал, и в школьных учебниках о ней ни слова, и даже в институте такому не учат, а она, зараза неисследованная и недоказанная, всё равно командует парадом и определяет вообще всё.

Т

Тело, погружённое в зиму

Тело, погружённое в зиму, вытесняет такой объём зимы, который равен объёму борзости его обладателя, помноженному на всё, что он на разных интересных предметах вертел.

Тень моей тени

На некоторых улицах фонари расставлены таким образом, что иногда твою тень вдруг догоняет и накрывает другая, плотная, тёмная – тоже твоя. Или её. Вассал моего вассала не мой вассал; в школе на уроках истории нас куда больше занимало сходство слова «вассал» со словом «нассал», чем смысл этого правила, абсурдного и одновременно очень точного – это становится ясно, когда тень твоей тени догоняет твою тень, накрывает твою тень своей тенью. А ты, как ни в чём не бывало, идёшь себе по делам.

Терять

Что я точно умею, так это легко терять: на оставшееся после потери пустое место непременно приходит что-нибудь новое, и мне всегда интересно, что именно на этот раз придёт.

Понравится мне оно или нет, дело десятое. «Нравится, не нравится» – вообще не разговор. Любить перемены как таковые стратегически выгодно: из перемен состоит жизнь. Строго говоря, жизнь и есть последовательность изменений. Разных, каких угодно (и неугодно), любых.