Не много ли для одной?

Три дня они у меня прожили. Дай бог здоровья Полине: она побелила и капусту резать помогла. Дети мои толкуют меж собой: „Тетя Поля лучше всех теток“. Оставила она им поговорку: „А чашку выпьете?“ Мама настряпала целый чемоданчик постряпушек. Она мне еще из Тайги выслала десять рублей на фуфайку Володе, а я передачу купила на эти деньги.

Сели мы вечером и стала я просить детей: „Выслушайте меня: что хорошо, а что плохо. Человека определяют по его выдержанности. Он прежде хорошо подумает, потом скажет, чтобы не обидеть словом друга или подругу. Эти качества вы должны в себе вырабатывать. Если один ругается, значит он расстроен или кем-то обижен. В это время другой должен смолчать, а когда тот успокоится, тогда можно и высказаться. Вы — дети особой семьи. Если что-то делаете плохо, сразу будут поминать отца: у них отец убиец. Вы сами должны себе завоевать авторитет среди малых, ровни и больших. Никогда не поддавайтесь панике. Время лечит человека от всех невзгод. Сейчас, может, вы не поймете, но будете постарше — вспомните. И умоляю вас, не стремитесь к спиртному. Из этого ничего хорошего не бывает. Водка приносит зло и горе“.

Сегодня уже двадцать седьмое октября, шестьдесят первый год. Я жду повестку. Что же Степану будет. Боюсь, расстрела не минует. Субботний день идет быстро, баню топишь, белье готовишь, полы моешь. Дети помылись, пошла сама. Намылась, поужинали и дети кино стали смотреть по телевизору, а я легла. На утро встала, наготовила борщ, толченку, напекла оладьи и вскипятила какао. Накормила своих сыночков. Они пошли к друзьям, а я белье гладить стала. Включила приемник, а там концерт, что за сердце берет.

Упала я на стол, наревелась досыта. Слышу, дверь в сенках скрипнула. Я скорее под умывальник — не хотела показывать детям своих слез, но детей не проведешь. Я еще гладила, потом стала звать детей к Масленцовым. Толяша говорит: „Меня не поманывает“.

Пошли с Володей. Я с Валерой повидалась, Володя с Сережей вырезки делали. Потом альбом глядели. Сережа кричит: „Мама, папа приехал“. Зная как он к нам отнесется, я позвала Володю домой. Василий разделся, и хоть бы слово спросил у Володи, а ведь он ему крестный! Эх, крестный! А Володе обидно показалось, он всю дорогу насвистывал. Я иду молча и думаю: „Если бы Сергей был на месте Володи, а Степан на месте Василия, он бы так не отнесся. Ладно, мои дети, переживем“.

В понедельник мне в день. Порожняка нет, нету и дел. Позвонила в гараж на Северную — Василий там механиком. Спрашиваю: „У тебя есть время со мной поговорить?“ — „Есть“. — „Ты, — говорю, — прости меня, но вчера ты поступил не по-человечески. Мог бы спросить у Володи о занятиях или о проведении свободного времени“. — „Я, — говорит, — спешил“. — „Ладно, не будем лицемерить“. Я справлюсь сама. И не дам детям споткнуться». Трубку положила, опять реву. Но зачем я реву, надо беречь себя ради детей. Если что случится, детям будет худо, а дети одеты плохо. Володе надо москвичку — все ребята носят москвички. Володя ходит в стареньком пальто.

Ходила я к следователю Гузик, спрашивала: когда же суд? Она сказала: «Скоро. А если желаете видеть мужа, попросите у Масленцова машину, я поеду в тюрьму и вас возьму. Я была рада — я очень хотела видеть Степана и узнать, что он думает и что скажет мне.

У меня была сумка, я наготовила передачу. С Василием накануне договорилась, что я зайду в гараж, он даст автомашину, и я поеду к следователю. Зашла в гараж. Василий говорит: „Все машины ушли, но ты подожди в диспетчерской“. Просидела я до десяти, как на горячих углях. Вся искорежилась. Подошла машина. Василий сказал: „Поезжай с ней“.

Еду и опять переживаю: а вдруг нет следователя или не поедет. Она оказалась в кабинете. Собралась и поехали.

Зашли взяли пропуск. Когда подошли к воротам, она сказала, что сумки у нас возьмут. Я за пазуху положила котлеты, сало, мыло. Махорку она взяла. Вошли в тюрьму, у меня сердце сжалось. Коридор в полумраке и камеры. Воздух тяжелый, у меня все внутри колотилось.

Мы вошли в свободную комнату. Она меня предупредила, чтоб я не плакала. Привели Степана, он при такой встрече растерялся. Следователь сказала: „Садитесь“. Он сел, смотрит и молчит. Я подаю ему котлеты, сало, махорку. Сама боюсь заплакать, говорю: „Ешь“. Он отвечает: „Не хочу“. „За что ты меня бил и резал?“ Он говорит: „Я не знаю“. Рассказала, что достроила баню, выкопали погреб. Дети учатся хорошо. Слезы прячем друг от друга, но вижу, Степан меня не слушает, и когда следователь сказала: „Прощайтесь“, я поцеловала Степана. Губы его были холодные. Я не стеснялась, попросила: „Поцелуй меня“, а он так посмотрел, что у меня слезы потекли. Я поняла, что я ему не нужна. Он знает все мои переживания, а помочь даже словом не пожелал. Ничего я не поняла из этого свидания. Или он убит горем, или он жалеет, что не дорезал меня.