Не могу без тебя

— Нет же. — Альберт покачал головой. — С первой минуты по истории болезни ясно: прогноз неблагоприятный. Кстати, я зафиксировал все его «хочу» и «подать»! — Альберт сам был как мертвец, говорил через силу. Растёр себе лицо обеими руками, налил из термоса чёрного чая, пил медленно, экономно, маленькими глотками. Посидел несколько минут, закрыв глаза, встал. — Теперь я в порядке. Не думай больше об этом. Всё записано: какие меры мы принимали, чтобы спасти его. Думаю, сам министр не сможет придраться. Мне не страшен тот суд. Суд тут! — Альберт ткнул себя в грудь. — Страшен мой суд над собой: Кису допустил в реанимацию! — Помолчал. — Молодой ещё мужик-то, ему ведь и пятидесяти нет.

Альберт писал посмертный эпикриз.

Можно идти домой, занятия в двенадцать, а отвести глаз от пустой кровати Клепикова невозможно. Что бы ни говорил Альберт, в смерти Клепикова виновата она: видела, как он подошёл к холодильнику. Нужно было унести еду раньше. Не унесла. Не поверила, что в реанимацию кто-то мог принести пирожные! И вставать ему категорически запрещено.

Она судила Галину Яковлевну, Раису Аполлоновну. А из-за неё умер человек! Сейчас она готова терпеть всё что угодно, бесконечные «хочу», лишь бы он был жив!

— Прекрати казнить себя! — сказал Альберт. — Ты спасла Андрея. У каждого врача, каким бы хорошим он ни был, на счету ошибки и смерти. Такая профессия.

Перед уходом Марья подошла к Андрею. Мальчик спал. Крепко, спокойно. И в его лице не было смерти.

Дом встретил Марью запахом теста.

Тётя Поля, всегда ноющая и мрачная, была возбуждена.

— Сурьёзный мужчина, — сказала, едва Марья переступила порог. — Тебе починил телевизор и мне. Ест солидно, до последней крошки. Аккуратный. Сказал, любит тесто. Пеку оладьи.

Остолбенело взирала Марья на раскрасневшуюся, суетящуюся тётю Полю, делающую слишком много лишних движений: вместо того, чтобы поставить таз с тестом и масло рядом со сковородой на плиту, тащила горячую сковороду к подоконнику, на котором стояла маслёнка, потом обратно на огонь, а потом от стола несла к плите половник с тестом.

— Не узнаю вас, тётя Поля.

Та, забыв про оладьи, повернулась, забормотала:

— Я, может, сыну? Я, может, хочу угостить, — кивнула в глубь квартиры. Запахло горелым. — Ну, чего мешаешь? Мой руки, буди Вадика. — И сказала с придыханием: — Зима у него!

— Какая «зима»? — Марья перевернула оладьи.

— Чёрная, на какой наша власть ездиит. Сама сегодня видела.

— ЗИМ, что ли? — Марья краем глаза заметила недалеко от подъезда ЗИМ.

— Ну! Тесть подарил Вадику на свадьбу.

Что за тести пошли?! Ивану — машину, Вадиму — машину. Откуда только берут?

— Умеют жить люди, — возбуждённо говорила тётя Поля. — Разошёлся Вадик с женой, говорит, заела, запилила. Это бабы умеют. У него есть дочка. Говорит, квартира ихняя — большая. Будут разменивать. Ему выйдет отдельная.

Какой контраст — это болтливое домашнее утро с оладьями, которых не ела сто лет, и ночь, растянувшаяся на целую жизнь: с надеждами, неожиданностями, страданиями и смертью, как полагается, в конце!

К спящему в рабочее время Вадиму возникла неприязнь. Она думала, сразу спать ляжет, в двенадцать пятнадцать у неё пропедевтика, никак нельзя пропустить, главный предмет. Самое важное и самое трудное в медицине: поставить правильный диагноз. Хоть немного поспать бы! Не умея скрыть неприязни, спросила раздражённо:

— Почему он не пошёл на работу?

— Отгул взял.

Может, решил квартиру поискать? Для этого время нужно!

Явился розовый Вадим.

— Здравствуйте! — поздоровался, позёвывая. Был он без рубашки, в майке, точно по собственному дому разгуливал. Мелочь вроде, а неприязнь усилилась. И то, что красив, и то, что телевизор починил, увеличивало раздражение. — Целого быка скушал бы! — сообщил. Не стесняясь, потянулся. — Люблю завтракать сытно. О, оладьи! — И, не умывшись, не почистив зубов, выбрал самую пышную и стал жевать. И напомнил Марье Клепикова. Она пошла к себе. — Рассыпаются! — Вадим подзадоривал тётю Полю к дальнейшим подвигам, чем дёшево завоёвывал безоговорочную её симпатию.

Комната показалась чужой: в ней царил Вадимов запах, как и он сам, неприятный Марье. Распахнула окно, собрала простыни, сунула в наволочку: приготовила для прачечной. Одеяло вынесла на балкон, встряхнула, повесила выветриваться. Заперла дверь, переоделась. Делала всё нарочито медленно — захочет Вадим зайти в комнату, пусть подождёт. Она уже всё поняла про него: эгоист, барин, себялюбец, женился на престижном тесте. Наверняка не только машину получил. В придачу хорошую работу и прописку в Москве, сам-то, кажется, из Кишинёва! Жену, по всей вероятности, не любил, замучил. Похоже, есть ещё куча пороков, сразу не бросающихся в глаза. Раздражение разрасталось, как водянка, раздувая Марью и сковывая в движениях!

Когда снова пришла на кухню, Вадим с тётей Полей уже сидели за столом, и Вадим уплетал оладью за оладьей.