Не моя война

Связи между ротами и внутри подразделений не было никакой. Связь осуществлялась посыльными, всё как в войну 1812 года. Сколько мы не говорили об этом вечно полупьяному и плюющему на пол комбату, тот только таращил на нас свои маленькие поросячьи глазки, задумчиво чесал волосатые уши, иногда громко и вонюче рыгал, потом звал Модаева и орал, что мы саботажники. Мы махнули рукой. Это их война, на кой чёрт будем сердце рвать с дураками?

— 31 —

Приехал сам Гусейнов. Вместе с ним приехало человек двадцать. Все сытые, гладкие, в камуфляже, у многих красовались генеральские погоны. Но все «генералы» были не старше генерал-майора, то есть не выше Гусейнова по званию. Хотя, это у нас звание — генерал-майор, а у них — бригадный генерал.

С этой свитой приехал и наш мулла. Он яростно сверкал стёклами своих очков в золотой оправе, и что-то негромко говорил Гусейнову, показывая на нас. Стучит, сука!

Всё началось с большого построения. Всё как в Советской армии. Мы не стали вставать в общий строй и пристроились в сторонке.

Комбат по такому случаю даже не напился с утра, лишь слегка опохмелился. Впрочем, для его массы-туши, что такое «слегка» я не знаю. Для меня это было бы уже много. Но он — побритый, в начищенной обуви — старательно топал за Гусейновым, когда тот обходил строй нашего батальона.

Сурету что-то не понравилось во внешнем виде пахана из второй роты: тот и стоял перед ним вразвалочку, и цедил что-то сквозь зубы. Гусейнов что-то ему сказал, тот ответил. Тут ещё какая-то «шавка» пахана дёрнулась на Гусейнова, вставая между ним и своим патроном. Но не успела она и двух шагов сделать в благородном порыве, как свалилась под двумя выстрелами телохранителей Гусейнова.

Пахан задрожал всем телом. Это тебе не сонных в постелях приказывать резать, сука! Гусейнов подозвал командира второй роты и что-то спросил. Тот ответил. Пахан умоляюще смотрел на своего ротного, видать немало он попортил крови командиру, что тот его "сдал".

Телохранители выволокли визжащего от страха пахана из строя, тот упирался, сучил ногами, пытался каблуками затормозить своё движение к смерти, на ходу пытался целовать руки своих палачей, но они просто не обращали никакого внимания на эти телодвижения. Этим туркам было глубоко наплевать на всю махру. Бей своих, чтоб чужие боялись!

Пахана поставили перед строем, он упал на колени, заплакал, протягивая руки к Гусейнову, коротко объявили приговор, в духе революции, и два телохранителя, что тащили пахана из строя, дали залп. Пахана отшвырнуло назад, палачи знали своё дело. Пули попали в грудь, разворотив её. Подошёл третий телохранитель и сделал контрольный выстрел в голову.

— Наглядно и убедительно. Вряд ли кто-нибудь сейчас дёрнется на командира второй роты, — Витя закурил, жадно затягиваясь.

— Это точно. Но мы-то перед расстрелом вели себя более достойно! — я тоже закурил.

— Его перед смертью не били, не пытали.

— Не забудь ещё, что у него была какая-то иллюзия власти, он решал, кто будет жить, а кого ночью прирезать или придушить. Не готов он был к смерти, думал, что пуп земли.

— Чем больше шкаф, тем громче падает.

— Один подлец убил другого. Делов-то куча!

— Ну их на хрен, я ещё буду переживать из-за этого!

— О, Гусь! Идёт к нам.

К нам подходил Гусейнов. Наша охрана подтянулась, поправила ремни.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! — голос благодушный, подумаешь, пару человек только что завалили, фигня какая!

— Добрый день! — ещё не хватало, чтобы я перед каждой обезьяной, которая нацепила на себя генеральские погоны, вытягивался во фрунт и орал во всю глотку "Здравия желаю, Ваше высокородие!" Обойдётся!

— Наслышан я о вас, наслышан! — тон его был снисходителен.

— Хорошего или плохого?

— Всякого, — уклончиво ответил он. Из-за его спины сверкали очки нашего батальонного муллы-замполита.

— Будете проводить учения?

— Да, посмотрю, чему научили вы моих молодцов.

При слове «молодцы» мы с Витей дружно хмыкнули.

— Что вы тут фыркаете?

— Я вам говорил, что они не уважают наших людей, глумятся над ними, глумятся над нашей верой. Считают, что можно победить только с помощью оружия, — вставил мулла.

— Что можешь сказать в своё оправдание? — Гусейнов смотрел в упор.

Я понял, что от моего ответа сейчас зависит, похоронят нас сейчас вместе с паханом или чуть попозже.

— Оправдываться можно, когда что-то сделал, а нам оправдываться не за что.

— Так чему научил моих людей?

— Будем разговаривать здесь, или пойдём куда-нибудь?

— Пойдём в штаб.

— Да-да, пойдёмте. Я там столик приготовил, фрукты свежие, водичка холодненькая, всё стоит, ждёт, — комбат засуетился, прыгая вокруг Гусейнова.

— Позже, — Гусейнов отмахнулся от него как от мухи.

Мы прошли в здание штаба. Сели в кабинете комбата. Гусейнов брезгливо провёл пальцем по столу, показал результаты комбату и вытер грязный палец о свой носовой платок, после чего платок бросил в урну. Эстет хренов!

— Докладывайте! — бросил он нам и приготовился слушать.