Я спрашиваю его, в чем же главная причина того, что любовь не просто умерла, но обернулась неприязнью. Он почтительное время молчит, наконец, вздыхает и тихо-тихо говорит, что не знает ответа, что очень долгое время ему казалось, что у нее депрессия, и из-за того, что ему так казалось, его одолевало чувство вины. Разговаривать, хотя бы разок поговорить не получалось, она орала, он срывался, он хлопал дверью, оба превратились в неврастеников. В конце концов, дело не в Мише ведь одном. Годы летят, а где та калитка, куда надобно сворачивать за успехом, за состоятельностью, никто не знает.
Миша хотя бы не выглядит, как рок-герой в процессе полураспада, а я знаком с дюжиной когда-то ладных парней, которые выглядят теперь даже хуже. Они, правда, старше нас с Мишей, по паспорту – на восемь – десять лет, но блеклостью, роднящей их, – лет на двадцать. Разрушить брак в сорок – это еще туда-сюда, но в пятьдесят?! Тут надобно даже мужество известное.
Говорят, брошенные женщины хоть и страдают стократ сильнее, но они же стократ выносливее.
А брошенные мужики – это остров затонувших кораблей, наблюдаешь за останками – и перехватывает горло. Дети ближе к мамам, мамы ближе, всегда так было, они общаются, у них жизнь. У бывших мужей не жизнь, а дрянь, они спиваются, жалуются друг другу, совсем не похожие на тех, из альбома, где на свадебных фото широкие улыбки на смущенных лицах, и даже слышен смех.
Взять свое. Почти настоящее письмо