Не один

А между ними – мы, не богатеи и не голытьба. Как ритм потеснил мелодию, так потеснили нас два полюса нового сословия. Стало быть, мы третий полюс.

Черная родная сторона

Мы ехали откуда-то куда-то, нам встретился «Хаммер» канареечного цвета, и мой товарищ Витковский выругался: «Что за имбецил мог купить машину такого цвета?!»

Далее он довольно лениво исполнил лекцию о том, что выбор цвета – категория многоговорящая, версия документа о состоятельности, в первую голову, человеческой. То есть, если восседаешь в машине цвета яичного желтка, ты… какой-то не такой, с тобой не так что-то. Такая претензия на эксцентричность выглядит нелепо, как попытка людей после концерта Гребенщикова, на котором он сам-то не понял, о чем пел, изобразить просветление.

Витковский и «тьмы, и тьмы, и тьмы» убеждены, что машина должна быть черного цвета, это самый мировой цвет, обязательный для любого уважающего себя человека, как обязательно для любого просвещенного чтение книги Альбера Камю «Посторонний».

Обойдемся без натужливых экзерсисов, какой колор какого лучше, обратимся сразу к популярной психологии. Когда ты в черном и в черной машине, ты можешь, как изображать экзистенциальный кризис, так и пасть жертвой насмешек на тему «бесится с жиру».

Выражаясь по-умному, выбирающий черное пребывает в поиске экзистенциальных перспектив. Хотя многим кажется, что такой выбор обусловлен переходом на темную сторону силы. Но, если черный считается знаком автономии и самодостаточности, почему кругом черным-черно, как в романах Керуака?

Каждый хочет похвастать небожительским статусом, или все напрочь лишены вкуса? Черное, иными словами, предполагает брутальность, или такие мы пленники эсхатологического мировоззрения? Даже черные унитазы многими рассматриваются как жанр исчерпывающей самоаттестации. Но вот культурологи считают, что черный цвет – «густая пустота, тяжелое ничто». Как говорят в американских фильмах, «не знаю, что значат эти слова, но звучат они довольно неприятно»; я бы даже сказал, угрожающе эти слова звучат, стирают улыбку. Она ведь, популярная психология, четко объясняет мотивацию, природу вещей, бинарность человеческого поведения.

Вот те раз: черный-то, оказывается, драпирует фрустрированность, маскирует неуверенного в себе человека. Но товарища Витковского не пронять: он интерпретирует черный как цвет значительности, глубины и, это важно, власти, «на черных ездят тузы, а на остальных, не исключая белые авто, – пластмассовые никто». То есть черный цвет – это не только проверенный коммерческий шаблон, но и канон психологический. Фанаберия здесь ни при чем, это все оговоры. Черный, сверх всего, это цвет защищенности, мужественности, он транслирует надменность и готовность к выпадам. Поэтому черное – это наше все, мы все в черном, мы все черные.

Любимая подлюка

«Ты еще не знаешь, какими мерзкими бывают бабы!» – это не какой-нибудь фармазон мне, бурбон и апаш сказанул, а мой товарищ, утонченный тип, любит песни Леонарда Коэна и живопись Модильяни. «Бабы бывают жутчайшие, подлейшие».

Вообще-то, он один из тех малых, кто может про себя сказать: «Ирония – мой канон» – а тут такая горестная интонация. Как поэта следует судить по его удачам, так и товарищей надо судить (не осуждая) по их реакции на альковные напасти; я оговорился, я хотел сказать: поддерживать. Ну, после такого заявления, да от него, воплощения толерантности, молчать было невежливо. Я спросил, в чем дело, он сначала махнул рукой, а после разоткровенничался. За ничтожными изъятиями, его рассказ и впрямь был не схоластическим монологом о неприятностях мелкотравматического характера, а вполне себе эпической сагой жертвы индустриального общества, где гендерный принцип волнует людей не более чем новое русское кино. Он говорит, значит: «Без меня она так и осталась бы пустым местом, каким была, когда я, борода многогрешная, ее встретил».

Она была студенткою, не семи пядей во лбу, но и не тупицей и, да, обаятельной была, иначе за каким чертом он бы за ней увязался. Она ему не перечила, никакой фанаберии в помине, смотрела ему в рот, и, судя по тому, как он про это говорил, именно это ему более всего в ней нравилось. Я его напрямую об этом и спросил. Отнекиваться он не стал. «Конечно, всегда нравится, когда не артачатся, но ведь она и симпатичной была, на кой мне послушный крокодил?»

Она с жадностью поглощала все новые знания о жизни, не досаждала, он временами даже думал, что она евойная судьба. Связь длилась лет семь, и тут, в 25, она ему и заявляет, что должна была заявить рано или поздно: лет мне, говорит, уже много, надо определяться. Ого, подумал мой несколько чванливый товарищ, а девочка-то созрела, по Земфире, ее теперича не унять. Взор товарища затуманился. «Это жизнь. Кому-то расцветать, кому-то увядать; мне же 45 уж было. А ей замуж было пора». Какое-то время имело место быть помрачение ума, а потом он вдруг и резко: «Нет уж, никому я тебя не отдам». И решил развестись.