Не оглядывайся назад!..

На радостях мы среди бела, а точнее – сера дня, а не вечером, как обычно, включили наш, уже почти обезголосевший из-за отсутствия «питания» транзистор. И за короткое время, в числе прочего, успели узнать, что в Европе идут дожди, на Черноморском побережье Крыма – отличная погода! В Москве – оттепель, на Урале – ещё держатся морозы…

Последние фразы голосом бодрого диктора радиоприёмник сообщил нам совсем тихо, не дотянув ни до Сибири, ни до тех мест, где находились сейчас мы. Его звук медленно истаял, оставив нам одно шипение. Однако после недолгого молчания, когда мы вновь включили его, транзистор взбодрился и порадовал нас хорошей, немного грустной, музыкой в исполнении какого-то известного петербургского коллектива.

Под такую музыку было бы очень хорошо танцевать с красивой девушкой, легко скользя по блестящему паркету огромного зала, где вы с ней – несмотря на окружающих – одни… Но, даже слушая эту чудесную музыку, как-то с трудом верилось в реальность другой: спокойной, устроенной жизни, совсем не похожей на нашу, такую грубую жизнь – охотника-промысловика… Почти уже не верилось и в то, что где-то есть большие города: с ярко освещёнными и обязательно чистыми улицами, весёлыми яркими витринами магазинов, театрами, друзьями, кафе… Вернее, верилось, конечно, но так, как будто это всё угадывалось лишь сквозь пелену дождя, откуда-то издалека, когда конкретно ничего не разобрать.

Мечты, мечты… Они всегда умеют исключить из своих воображаемых картин все неприглядные, обыденные, скучные подробности жизни. Оставляя в них всё самое яркое и светлое. Они почти никогда не сбываются, но зато они идеальны. А стремление к идеалу – испокон веков присуще человеку. Хотя если нет иллюзий – нет и разочарований…

Сигнал транзистора снова начал тишеть. И музыка, исполняемая большим оркестром где-то там, на невских берегах, за тридевять земель отсюда, начала постепенно растворяться, словно уходя куда-то в дальний космос. А вскоре исчезла совсем. И теперь только звенящая тишина окружала наше, почти до крыши занесённое снегом, жилище. И в этой тишине уже не было слышно его едва уловимого шуршания, которое мы слышали три дня.

Снегопад прекратился. И только редкие, отдельные, сиротливые снежинки ещё кружились плавно между серым небом и белой землёй, словно раздумывая, что им предпочесть: снижаться или воспарить?..

Тёплый ветер с Татарского пролива уже не тащил вверх по реке, мимо нас, беременные снегом тяжёлые тёмные тучи.

Было тихо и странно, что мы находимся посреди этой тишины. И даже единым словом было боязно нарушить её первозданность, замершую в ожидании чего-то значительного, недоступного мелконькому человеческому пониманию.

И, наверное, каждый из нас в этот редкий миг единения с чем-то вышним, навеянным хорошей музыкой, думал о своём, о сокровенном. О чём у настоящих мужчин не принято говорить вслух. Да и слов для некоторых чувств не подберёшь. А может быть, таких слов и не существует…

К обеду я сварганил супец из рябчиков с перловкой, и мы с удовольствием, словно очнувшись от сна и вернувшись в реальность, но молча, похлебали его с сухарями, отдав остатки уже накормленным с утра собакам. Отчего они, привыкшие к разовой кормёжке – вечером, не как обычно – резво, а лениво потягиваясь, с некоторой даже неохотой, подались к своим плошкам.

Сразу было видно, что они не голодны. Не избегались, отоспались в своих тёплых сугробах за эти ленивые дни…

Ночью меня разбудил жалобный скулёж Шарика, который настойчиво скрёбся в дверь зимовья.

Я приоткрыл её и сразу же почувствовал колкий холод, узрев на чистом небе несметное количество ярких, крупных синеватых, промыто-мерцающих звёзд.

«Вызвездило-то как! – восхитился я. – Значит, морозец ещё прижмёт. Следовательно, и нам спешить пока некуда…»

Шарик, просительно глядя на меня, попеременно поджимал под брюхо передние лапы, трясся мелкой дрожью, всем своим видом показывая, как он замёрз. Однако без команды в зимовьё всё же не проскакивал.

– Да закроешь ты наконец дверь?! – услышал я хриплый спросонья голос Юрки. – Всю избушку выстудишь!

– Ну! – скомандовал я Шарику, и он быстро юркнул в узкую щель уже закрывающейся двери.

В последний момент, при ярком свете луны я краем глаза успел заметить, как Шайба, лёжа под навесом у поленницы, сонно приподнял голову, взглянул в нашу сторону, сочно зевнул и снова спрятал нос под брюхо.

«При такой-то шкуре и на Северном полюсе будешь чувствовать себя комфортно», – успел подумать я и снова услышал недовольное Юркино:

– Дров заодно уж в печку подкинь.

Я сунул в печь на крупные красные угли несколько лиственничных поленьев и, радуясь теплу, до самой макушки укрылся старым, потертым и во многих местах лоснящимся, но таким домашним, лоскутным одеялом, оставленным нам в наследство от прежнего хозяина, срубившего и обустроившего это надёжное и ещё очень крепкое зимовьё.

* * *

«Если в январе эхо далеко уходит – морозы крепчают», вспомнил я слова деда Нормайкина, возвращаясь в зимовьё…

Крикнул куда-то запропастившегося Кореша.

– Еш! Еш, еш… – отозвалось на мой призыв далёкое долгое эхо.