Не оглядывайся назад!..

– Ну вот, Олежа, а ты меня всё спрашивал, откуда я свои «страшилки» беру?.. Оклемаешься – расскажешь, что да как у вас там приключилось. Степан говорит, что едва тёпленьких вас нашёл… Так что ваша история, можа, и пострашней иных будет… Ну, отдыхай. Сон – он славный лекарь… А через день-другой, глядишь, баньку истопим. Лучше лекарство – почти от всех болезней, баня! Недаром говорят: «Баня может заменить сотню лекарств, но ни одно из них не может заменить баню». А мой дружбан по армейской службе ещё так говаривал: «Если на душе тошно и баня не помогла – других способов нет». Ладно, отлёживайся, – закончил он, видя, что я уже начинаю задрёмывать…

«Вряд ли я смогу рассказать деду что-нибудь внятное, – подумал я, через неопределённое время, находясь не то во сне, не то наяву. Разве расскажешь, как я всерьёз, когда слабела воля, размышлял о том, стоит ли вообще выбираться из-под брезента и что-то предпринимать? Не лучше ли – поплотнее завернуться в него и уснуть навсегда. Или, разве выразишь словами то, что любовь матери может, оказывается, спасти даже в самых безнадёжных обстоятельствах. Что именно это – беспредельную мамину любовь – я чувствовал за миг до того, как услышал колокольчик. А об этом, – когда я, лёжа на снегу и глядя в тусклое, как непромытое стекло вагона, небо, вдруг осознал с невероятной очевидностью всю его нездешнюю тоску и одиночество, – разве суметь рассказать?.. И как снежинки, падая сверху, не хотели таять на лице?.. А я в это время силился понять что-то очень важное и продолжал ещё внимательнее вглядываться в небо, а оно ещё более пристально смотрело на меня…

Веками небо взирает на нас, неразумных детей Божьих, поражаясь, наверное, тому, что мы год от года, век от века не становимся лучше…

А разве передашь словами то, как после Серёгиного выстрела в Кореша на ночной, залитой призрачным светом реке мне стало вдруг так одиноко, тоскливо, страшно и стыдно и за себя, и за человека вообще… Так страшно, как никогда ещё не было в жизни. Ибо, пожалуй, впервые я усомнился в том, что Бог создал этот мир для людей, потому что без них он настолько хорош, что не передашь словами. И эта сосущая, – как мартовское солнце сосёт, слезит свисающие с крыш сосульки, – тоска ещё очень долго потом не уходила из моего сердца… Но всё-таки самыми пугающими были мои собственные мысли… Как только я переставал вспоминать о родных, близких мне людях, о матери, которая, может быть, сейчас не спит и думает обо мне, предчувствует беду, – тут же невидимкой ко мне подкрадывался кто-то очень рациональный, рассудочный, изощрённый в логике и ласково начинал нашёптывать на ухо различные разумные советы, стремительно превращая меня из человека в хитрое животное… Или, разве расскажешь о том, как я, без всяких посторонних чувств, словно одеревенев, автоматически, упрямо переставлял ноги, думая только о том, сколько шагов ещё смогу сделать? И как было бы хорошо уснуть, чтоб ни о чём не думать и не терзать ходьбой измученное тело. Сон казался таким желанным, таким спасительным, что я боялся заснуть на ходу, прямо посреди реки. Однако осуществлению сладкой мечты о забытьи мешало моё же собственное, упрямое сердце, удары которого я продолжал ощущать. И даже, казалось, порой – слышать их…

«Мотор» продолжал работать – вопреки всему и несмотря ни на что. Несмотря на то, что воду мы уже не кипятили (да и котелок где-то потеряли), а просто ели снег, когда хотелось пить. Костёр на коротких привалах – тоже больше не разводили – не было на это сил…

В самые отчаянные минуты я ясно понимал, что моё сердце – это теперь мой самый лучший, единственный, последний друг. И как я был ему благодарен за это. Но в то же время я понимал, что оно и самый коварный, изощрённый враг, потому что своим упорством длит мои мучения, заставляя жить в нечеловеческих условиях. Заставляя идти дальше, показывая пример редкой стойкости…

Вспоминая сейчас, в тепле, всё это и особенно свои собственные слабости, я успокоил себя тем, что в жизни не всегда есть место подвигу, но зато в ней всегда есть место празднику! Лучшим из которых, несомненно, является твоя собственная жизнь!

Я сладостно потянулся в постели. Устроился поудобней. И, хотя в голове стоял звон, стал думать о Тае.

«Странно, что я почти не думал о ней, когда мне было так невыносимо тяжко? Может быть, оттого, что иногда я стыдился самого себя?..»

И снова, уже сквозь быстро застилающую всё завесу сна, ко мне в сознание пробрался голос Нормайкина:

– Мы, Олег, пойдём со Степаном Серёгу попроведам, а ты, если чего приспичит – в ведёрко сходи. Бабка его рядом с кроватью поставила…

Он что-то говорил ещё, но я его уже не слышал – спал. Потом у меня всё это как-то перепуталось, перемешалось в голове: день первый и день третий, после нашего спасения в доме Нормайкиных. Когда в первый день ненадолго, а в третий окончательно я вынырнул из забытья, из бреда, подсознания, из объятий сна…

* * *