Не оглядывайся назад!..

Насторожившиеся было собаки опустили головы. Похоже, они понимали, что мы сейчас не на охоте, и спокойно трусили рядом…

В обступивших нас со всех сторон, как армия неприятеля, тревожных сумерках, так непохожих на предшествующий им яркий, солнечный, морозный день, мы добрались до «Бухенвальда». Зимовьё стояло за небольшим болотцем, угадываемым по неровности засыпанных снегом кочек, между которыми едва виднелась неизвестно кем и неизвестно когда оставленная извилистая тропка. Позади зимовья, словно крепостная стена замка, стоял угрюмо высокий плотный темный ельник.

При первом же взгляде на зимовьё, я уловил в его очертаниях что-то необычное, неладное… И только в следующий момент сообразил, что крыша на нём сдвинута в сторону и остатки дранья от неё лежат на углу невысокого сруба.

Недалеко впереди, рядом с тропой, валялась измятая и местами сплющенная двадцатилитровая металлическая канистра.

– Стоп! – негромко сказал Юрка, сняв с плеч панягу и пригнувшись, стал что-то рассматривать на снегу. Потом, с карабином в руках, он медленно и осторожно подошёл к канистре.

Я тоже освободился от паняги, искренне пожалев в этот момент, что у меня в руках мелкашка и что мой карабин упакован. Видимо, из-за этого мне и хотелось быть поближе к Юрке.

Рядом с тропой я разглядел, хоть и не свежие, почти уже запорошенные медвежьи следы.

А медведь зимой – только шатун. И это всегда очень опасно, ибо зверь от голода, от невозможности добыть себе пропитание становится не только злым, но и невероятно хитрым. Зимой косолапый, если, конечно, он успел нагулять нужное количество жира, должен сладко спать в своей берлоге, а не шастать по тайге в поисках пищи. Такой медведь обычно очень терпелив и может выслеживать добычу крайне долго, чтобы действовать потом наверняка.

Юрка показал мне канистру. Она была в нескольких местах пробита острыми когтями, словно сделана из картона, а не из металла. Глядя на вмятины, создавалось такое впечатление, что кто-то от безумной ярости пытался сотворить из канистры гармошку.

– Шатун… Явно это он здесь набезобразил – больше некому… Судя по следам – дня два-три назад… Крышу-то уж точно он содрал… Мог и в зимовье залечь, – задумчиво произнёс Юрка.

В это время с другой стороны зимовьюхи послышался истошный собачий лай.

Мы осторожно двинулись на панический призыв Шарика, который своим щенячьим, всё ещё ломким голосом, облаивал, судя по всему, крупного зверя, потому что в повизгивающих порою звуках слышался не только призыв, но и страх.

Шайба осторожно, с оглядкой, следовал за нами…

Невдалеке от зимовья, с обратной его стороны, уже в ельнике, мы обнаружили окоченевший труп некрупного – с чёрной шкурой и белой ласточкой волос на груди – гималайского медведя. Тут уже к звонкому и радостному теперь лаю Шарика присоединил свой «простуженный», не частый, впрочем, без азарта, бас и Шайба…

Медведь сидел, склонившись вперёд, словно что-то драгоценное держал в передних лапах, прижимая их к животу…

Точно такие же позы были и у тех, заблудившихся и замёрзших на болоте два года назад парней-охотоведов, изучавших повадки медведей-шатунов… Человек и зверь умирает одинаково…

Когда ребят нашли – они сидели то ли на корточках, то ли на высоких кочках (этих подробностей уже никто не помнил), лицом друг к другу, словно только что присели передохнуть. И старший обнимал за плечи, будто утешал, младшего. А младший прижимал свои руки к груди…

Старшему был двадцать один год – третьекурсник.

Младшему – девятнадцать. Второй курс…

Из-за того, что они так плотно, словно отдавая друг другу остатки тепла, прижимались друг к другу, птицы и не выклевали их глаза. А смёрзшееся сукно курток было им не по зубам. Вернее, – не по клювам…

Разомкнуть их прижизненные объятья оказалось делом невозможным. Слишком плотно спаял их мороз…

Они и возле зимовья потом, «ожидая» вертолёта, сидели ещё долго вместе, «сросшиеся» лбами, как сиамские близнецы…

Даже при беглом взгляде на медведя было видно, что отощал он до невероятности. «Вот уж действительно узник Бухенвальда». Наверное, при жизни шкура на нём болталась, как пальто на подростке, доставшееся от взрослого старшего брата или отца…

Судя по следам, он пытался добыть кабана. Однако одолеть сытого и сильного соперника ему оказалось уже не по силам. И в данном случае утешало только то, что погиб он в запале схватки, как герой, а не как нищий, где-нибудь под забором, от истощения, брошенный всеми…

Обе задние лапы «гималайца» были глубоко и ровно, как циркулярной пилой, прорезаны клыком кабана чуть ниже коленного сустава (что говорило о немалых размерах секача) и держались, казалось, только на нетронутой ими, дальше разреза, шкуре и сухожилиях.

Правда, вопреки обычному в таких случаях «ритуалу», кабан, видно, не успев даже как следует разъяриться в схватке, не стал добивать свою жертву, превращая всё в кровавое месиво, – ушёл. А медведь, истекая кровью и теряя последние силы, какое-то время полз по рыхлому снегу, загребая его передними лапами и оставляя в нём глубокую борозду от волочащихся сзади безжизненных лап…