Не оглядывайся назад!..

В углу этого зальчика ровно погуживала большая – от пола до потолка – пузатая железная, побеленная и вделанная в стену круглая печь, от которой исходило приятное тепло. В другом углу пустого зала ожидания, подальше от неё, покоился весь наш нехитрый скарб. Сработанные из кедровой цельной дощечки, лёгкие паняги с крепко привязанными к ним рюкзаками. В которых – самое необходимое: запасные байковые портянки; шерстяные (мягкие и очень тёплые, из собачьей шерсти) носки; рукавицы; китайское «с начёсом» нижнее бельё «Дружба»; спички – в целлофановых непромокаемых пакетах; патроны; небольшой запас еды. Всё остальное, в основном – продукты, уложено в обычные холщовые, бумажные мешки или картонные коробки. Рядом с одной из которых, лапами вверх и даже немного похрапывая, растянулся наш «могучий звэрь» – Шарик. Блаженство и нега исходили от его вальяжной позы… Впору было и нам развалиться рядом с ним на чисто вымытом желтоватом полу. И я было уже всерьез подумывал об этом, разомлев от приятного ровного жара печи, но тут, прервав ленивый ход моих мыслей, наружная дверь резко распахнулась. В клубах пара, проворно, словно озорник, ворвавшегося с улицы, на пороге обозначился пилот нашего вертолёта: здоровенный рыжий детина в зимней лётной куртке нараспашку, в толстом свитере под ней, с простоватым добродушным веснушчатым лицом и словно навсегда приклеенной к нему улыбкой.

– Борт готов! – бодро отрапортовал он нам на ходу, направляясь к двери диспетчера.

Минут через пятнадцать со всем своим добром мы уже были в холодном и от этого особо неуютном вертолете. А ещё минут через пять, по-прежнему с улыбкой во весь рот, довольный жизнью и собой, через «салон» в кабину проследовал пилот.

– Ну что, орлы! Всё в порядке?! – обернулся он к нам со своего места. – Загрузились?..

Поудобнее устроившись за штурвалом, он для чего-то похлопал одна о другую чёрные кожаные перчатки, натянул их на свои ручищи и не то сообщил нам, не то сам себе скомандовал:

– Ну – впёред и вверх, а там…

«Ведь это наши горы – они помогут нам», – мысленно продолжил я за него куплет песни Владимира Высоцкого.

Вертолёт неожиданно затарахтел, мелко сотрясаясь всем своим железным корпусом. Затем неохотно оторвался от земли и, слегка качнувшись вправо-влево почти на одном месте, круто развернулся в воздухе. В иллюминаторы, уже с моей, до этого теневой стороны, ярко брызнуло солнце!

Лётчик снова обернулся к нам. Показал оттопыренный большой палец сложенной в кулак руки, туго обтянутой перчаткой и, снова улыбнувшись, отчего в салоне стало вроде бы ещё светлее, нараспев, пересиливая шум вращающихся винтов, продекламировал:

– Летим на северо-восток, вдоль побережья… Слева – материк. Справа – Татарский пролив… Минут через двадцать должны быть на месте…

Этому весельчаку, видимо, не хватало общения…

Наш же неустрашимый по своей молодой глупости щей, обычно сующий свой чёрный влажный нос в любую щель, сейчас общения явно не желал. Он свернулся клубком под откидной лавкой, на которой сидел я, спрятав морду под живот и даже прикрыв передней лапой глаза. В этот момент он действительно полностью соответствовал своему имени, напоминая пушистый серый шарик, а вернее – шар. Похоже, его тяготил, а может быть, и раздражал, потому что время от времени он принимался недовольно урчать, этот полёт и этот жуткий грохот.

Мы же, стараясь не обращать внимания на нудноватый однообразный гул двигателей, с разных сторон прильнули к иллюминаторам.

С моей стороны, насколько хватало взгляда, были видны сильно изрезанные сверху, поросшие лесом, мрачные тёмные скалы со слепящим белизной припая «ожерельем» у их основания, да серо-зелёные, лениво колышущиеся воды пролива, отделяющие остров Сахалин от материка.

Полёт длился уже минут десять, и мы почти привыкли к шуму и даже пытались перебрасываться отдельными фразами, делясь впечатлениями от увиденного. Шарик тоже больше не ворчал, лежал тихо, положив свою острую умную мордочку на передние лапы, оттопырив уши и иногда вопросительно поглядывая то на меня, то на Юрку.

И вдруг вертолёт начал падать. Мы инстинктивно вцепились в края своих лавок, а Шарик попытался спрятаться в куче мешков, которые медленно поползли на него, вперед по проходу.

Ещё не успев ничего понять, мы увидели, что наш пилот жестом сигналит: «Мол, всё в порядке!», а указательным пальцем тычет куда-то вниз.

Лицо у него было сосредоточенное, улыбка исчезла.

Через открытую дверь кабины, к бокам которой прижались с двух сторон, мы увидали, как по льду припая, быстро увеличиваясь в размерах, стелется, откинув и распушив рыжим факелом хвост, небольшая лисица, которую вот-вот должна накрыть страшная, стремительно приближающаяся к ней тень винтокрылой махины.

Уйти рыжей влево мешали отвесные скалы, вправо – вода. И на этой белой безжизненной «беговой дорожке» примерно стометровой ширины происходила безумная, безжалостная гонка, которая для кого-то, преследователя или предполагаемой жертвы, в любой момент могла закончиться трагически. Ценой «забега» была жизнь…