Не оглядывайся назад!..

На поле с метлой в руках появляется слегка пьяный, а при более внимательном рассмотрении – слегка трезвый «сторож-дворник-истопник» аэропорта – Гаврилыч. Телогрейка на нём – нараспашку, фуражка с переломленным посередине глянцевым чёрным козырьком лихо сдвинута набок. Его сморщенное весёлое лицо украшает реденькая, цвета пакли, бородёнка.

Он вприпрыжку подбегает к нарушителям спокойствия и мигом, с гиканьем, изгоняет с взлётной полосы пеструх, которые, задрав хвосты, удирают от его метлы в только им одним известную дыру в заборе.

Двигатель вновь набирает обороты, и лёгкий самолётик начинает пока ещё медленный, тряский разбег. Однако, не успев набрать достаточного для взлёта хода, он словно тыкается носом в землю, провалившись колесом левого шасси в углубление, очевидно – нору, проделанную в земле совсем недавно каким-нибудь трудолюбивым кротом.

Снова появляется незаменимый Гаврилыч и, сняв с головы «лётчискую» фуражку, начинает чесать затылок, разгребая дремучий лес своих давно немытых, слежавшихся седоватых волос и, по-видимому, размышляя – входит ли устранение неполадок на взлётной полосе в его служебные обязанности…

Пропеллер перестаёт вращаться. Внутри самолёта становится тихо, тревожно, гулко.

Из кабины пулей выскакивает молоденький пилот в синей лётной форме и, спустившись по приставной металлической лесенке на землю, в сердцах, начищенным до блеска ботинком пинает по застрявшему, к счастью – совсем неглубоко, колесу.

Штурман предлагает всем выйти: «до устранения недоразумения», и все, находящиеся в самолёте, не спеша, по очереди, по той же трёхступенчатой лесенке, молча, покорно, привычно, со своими рюкзаками и сумками, начинают вытекать наружу из открытой боковой двери фюзеляжа, вернее – «салона», рассчитанного на двенадцать посадочных мест.

Люди гуськом тянутся к одноэтажному, синего цвета, бревенчатому зданию аэропорта, надпись, прикреплённая на крыше которого, возвещающая о предназначении данного строения, едва ли не больше него самого.

Навстречу этому потоку спешит одинокий, в замызганном, некогда синем, комбинезоне немолодой уже механик.

Диспетчер аэропорта – крепкий мужчина средних лет, с лицом слащавого киногероя, высунувшись из растворённого настежь окна пристроя со множеством – различной конфигурации – антенн, возвышающегося над крышей в виде голубятни, кричит лётчику, стоящему у самолёта:

– Ну что? Отменять будем рейс или как?

Ответа нет. И он, уже чуть тише, добавляет:

– Как знаете… Часа через два, по прогнозу, здесь будет грозовой фронт. Можете и не проскочить. Разве что по руслу Тунгуски, – совсем уже тихо, как бы самому себе, говорит он и, затворив окно, исчезает в своей небольшой комнате.

В аэропорту пассажиры самолёта, в количестве семи человек, ведут себя по-разному.

Старый тунгус застыл как древнее каменное изваяние в Сарматской степи и неотрывно смотрит в одну точку, словно о чём-то напряжённо думает. Губы его плотно сжаты в линию.

У его жены или сестры рот, наоборот, открыт как у человека, неожиданно чему-то удивившегося. Там виднеется лишь несколько гниловатых, истонченных зубов. Тунгуска внимательно смотрит на мужа – брата, словно ждёт от него команды, которую готова тут же выполнить.

Молодая мама, с простецким лицом, свежей здоровой кожей и пышущим на щеках румянцем, прижимает к груди младенца, ласково и тихо напевая ему что-то, баюкая его.

Негабаритных размеров баба в туго завязанном на голове платке и «бархатной» тужурке, окружённая ещё более негабаритными сумками, которые мы со знакомым охотоведом помогали ей переместить в аэропорт, ворчит и охает вполголоса: «Да улетим мы сёдни, наконец, нет ли?!»

Она едет в город проведать внуков и везёт им: сметану, творог, ещё не успевшие остыть, завёрнутые в различные тряпички, шанежки (которыми тут же угощает нас), различные варенья, соленья, квашеную капустку. Её бы воля – она и мешок картошки с собой прихватила… Чтобы добраться до областного центра, где учатся внуки, ей ещё предстоит пересадка на большой самолёт в промежуточном аэропорту. И, честно говоря, я не представляю, как она справится со всем этим грузом самостоятельно…

Седьмой пассажир – мужчина неясного возраста и национальности, с густой тёмной недельной щетиной, в мятом костюме и огромной кепке, крепко спит, откинув голову на спинку дерматинового кресла и широко разинув рот. В самолёте – он тоже спал. Его кадык, как остриё копья, направлен вверх…

Наконец общими усилиями, при непосредственном участии механика, штурмана, нас с охотоведом (пилот в этом «грязном» деле участия не принимал) и незаменимого Гаврилыча, орудующего теперь не метлой, а толстой берёзовой жердиной, шасси самолёта из углубления извлечено.

Мы снова загружаемся в «салон», поражаясь тому, как же это наша соседка по сиденью умудрилась, пока мы замешкались у самолёта, в двух руках упереть то, для чего и наших с ней шести рук было мало.