Не опали меня, Купина. 1812

Moscow! thou limit of his long career,
For which rude Charles had wept his frozen tear
To see in vain — he saw thee — how? with spire
And palace fuel to one common fire.
To this the soldier lent his kindling match,
To this the peasant gave his cottage thatch,
To this the merchant flung his hoarded store,
The prince his hall — and, Moscow wad no more!
Sublimest of volcanos! Etna's flame
Pales before thine, and quenchless Hecla's tame;
Vesuvius shews his blaze, an usual sight
For gaping tourists, from his hacknied height:
Thou stand'st alone unrivalled, till the fire
To come, in which all empires shall expire[57]

.

Жан-Люк с воодушевлением читал отрывки, хотя я ни бельмеса не знаю по-английски. Он тут же переводил и, лихорадочно листая какой-то английский журнал, искал новые строфы.

— Представь себе! Это же Байрон. Он никогда не был в России, а как почувствовал. Смотри, он сравнил московский пожар с извержением Этны и Везувия. А предостережение Наполеону? А краски пожара? Нет, это удивительно. Ведь во время пожара он вовсю занимался своим гениальным «Чайльд Гарольдом». Надо обязательно перевести на французский этот «Бронзовый век».

Но я немного забежал вперёд. Поэма Байрона вышла за пять лет до моего путешествия в Россию, а мне оставалось ещё немало потрудиться и поволноваться, чтобы осуществить своё намерение.

VII

Пока денег на поездку не хватало, я решил взять несколько уроков русского языка. On ne jamais trop vieux pour apprendre, — сказал я сам себе, или «Учиться никогда не поздно», как перевёл мне потом мой друг An-dr'e. В Париже тогда проживало много французов, вернувшихся из России перед самой войной или во время войны, опасаясь за свою жизнь, потому что ненависть к нам была действительно велика. Однако гувернёры-французы, которых мне посоветовали, говорили на страшно ломаном русском языке, поскольку общались со своими воспитанниками исключительно на французском. Впрочем, они и сами отказывались давать уроки.

Наконец мне нашли одного русского офицера, поручика русской армии monsieur Andr'e Volkoff. Мы с ним подружились. Не могу поведать вам его историю, поскольку обещал, что всё услышанное от него останется между нами. Скажу только, что его обвиняли в измене Отечеству во время той памятной войны, и поэтому он боялся вернуться в Россию. Я лично считал его человеком искренним, честным и, конечно, невиновным, но у русского правительства был свой взгляд на вещи, и, думаю, ему грозила каторга в Сибири. Он мне рассказал, что в Петербурге есть известный литератор Фаддей Булгарин; во время войны он служил в армии нашего императора, но потом благополучно вернулся в Россию, правда, избежать наказания ему удалось лишь ценой сотрудничества с III Отделением (это их тайная полиция). Потом мсьё Булгарин даже прославился как писатель. Но другого человека, Фёдора Ивановича Корбелецкого, которого наши взяли в плен и заставили служить переводчиком и проводником, обвинили не только в измене Отечеству, но и в шпионаже, и ему пришлось около двух лет провести в Шлиссельбургской крепости.

Мне было легко с Andr'e. К тому же он оказался способным учителем. Первая характерная трудность возникла, когда он предложил мне на уроках называть его согласно русскому обычаю по имени и отчеству — Андрей Леонтьевич. Это оказалось и непривычно, и нелегко, и длинно. Он лишь немного облегчил задачу, сказав, что допустимо произносить кратко: Andrey Leontitch. Это несколько фамильярно, сказал он, но допустимо.

Мой новый друг выбрал неплохой способ преподавания. Как раз в 1822 году вышла книга Анри Бейля «О любви». Она была подписана псевдонимом — Стендаль. Это название одного небольшого немецкого городка, у Жана-Люка там есть родня, но, кажется, я об этом говорил. Вы уж простите меня, mes enfants[58], я буду называть нашего писателя его прежним именем, хотя Andr'e упорно именовал его Стендалем. Кстати, Жан-Люк тоже. Впрочем, это не мешало нам прекрасно понимать друг друга.