Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело

Второклассником он выкопал на колхозном поле кустов десять картошки украл. Но это с голоду, из–за войны. Однажды разорил гнездо какой–то стонущей над головой птицы. Но это мелочь. Поймал сбежавшего у соседки кролика и не вернул. Но кролик и у него сбежал. Однажды видел на улице, как били человека, и не вступился. Не успел – вступились другие. В восемнадцать лет осудил отца за неуживчивость и плохой характер. Но за эту отцову обиду он вроде бы расплачивается до сих пор – его тоже считают человеком с плохим характером. Лиду обижал. Но ведь сам–то мучился не меньше…

Отыскал, болезненная память отыскала. Одно из первых уголовных дел. Кажется, третье. Не имея опыта, введенный в заблуждение показаниями дуры, он привлек к уголовной ответственности студента техникума. Якобы тот ударил женщину… Потом все стало на свое место, но это потом. А тогда семнадцатилетний студент даже заплакал. И за эти слезы Рябинину ничего не было – ни выговора, ни вызова к начальству.

Он вздохнул свободнее, тут же удивившись этой свободе. Пришло облегчение. С чего же? Ненасытное чувство справедливости… Ненасытное чувство справедливости согласилось зачесть магазинный удар как расплату за слезы студента. Обида уходила. Пусть зачтется…

Рябинин обессиленно распахнул дверь и втиснулся с мешками в переднюю.

– Боже, что с тобой? – ахнула Лида, прижимая руки к груди.

– А что со мной?

– На тебе лица нет…

– Что же вместо? – попытался он улыбнуться, сразу остановленный болью в нижней челюсти.

– Ты заболел?

– Лида, я упал…

Рассматривая стены передней, он рассказал, как зацепился за какую–то трубу и загремел по асфальту вместе со всеми мешками. Лида застонала и принялась бегать по квартире, делать примочку на челюсть, ощупывать его лицо, разбирать мешки, причитать и задавать бесконечные вопросы:

– Очки целы?

– Вроде бы.

– Сережа, ну почему ты так невнимателен?

– Засмотрелся на витрины.

– Сережа, сыр расплющен, как трактором.

– Неважно, он все равно был без дырочек.

– Сережа, почему вместо двух банок зеленого горошка ты купил четыре банки фасоли?

– Разве?

– Сережа, а это что?

Отстраненно, как выковырнутую из земли мину, Лида держала алюминиевый бидон. Тот, старушкин.

– Бидончик.

– Откуда он?

– Нашел, – нашелся Рябинин.

– И не отдал?

– Кому? А в хозяйстве пригодится.

– Сережа, я тебя не узнаю…

Лида хотела сказать, почему не узнает, но ее взгляд пал на белый комок в рюкзаке.

– Какая–то бумага…

– Ну почему «какая–то»? – начал он раздражаться ее дотошностью. Оберточная, в которую продавцы заворачивают колбасу.

– Сережа, я не знала, что колбасу теперь заворачивают в милицейские протоколы.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я все чаще прощаю. Почему? Потому что одному я в свое время простил по мягкости характера, второго пожалел, третьему не сумел отомстить… Вот и думаю: почему я должен мстить новому обидчику, когда столько ходит неотмщенных?

А теперь, когда я понял, что смысл жизни сводится к человеческим отношениям, сводится к жизни для людей, слово «месть» мне кажется глупым, смешным, каким–то средневековым. Я вот думаю о другом…

Допустим, знакомый человек, сосед, приятель, родственник, сослуживец тебя оскорбил или сделал пакость. Да, можно злиться, мстить, затаить злобу… А если представить, что этот человек умер? Нет его больше и никогда не будет. Он больше никогда не оскорбит, не обругает, и ты его больше никогда не увидишь. Никогда! Я не знаю, какое возникнет чувство к этому обидчику… Нет, знаю – жалость. И эта жалость потрясет обидчика сильнее, чем любая месть и злоба.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Как вы заметили, я люблю энергию и расторопность. Но не до такой степени. Мне кажется, что теперешняя жизнь как–то лошадеет. Народ по улице идет табуном. Машины едут табуном. Молодые люди не смеются, а ржут. По вечерам я слышу под окном «И–го–го!». Над головой всю ночь кто–то бьет копытом в потолок. Женщины одеваются в шкуры с шерстью и ходят, как гнедые да каурые, – я имею в виду дубленки; это вместо благородных–то мехов, вместо соболей и песцов. Дворничиха, увидев меня, фыркает по–лошадиному. Соседка говорит мне что–то вроде «тпрру». Заведующий санэпидстанции, завидев меня прядет ушами. А мне всем им хочется сказать: «Но–но, не балуй!»

Зашла вечером в молодежное заведение – что–то среднее между рестораном и лекторием. Короче, дискотека. Танцуют не парами, а скачут табуном посреди зада, как хорошая конница. Мороженое едят стоя, по–лошадиному. Рюмочку ликера пришлось выпить стоя, по–лошадиному. А знаете, как называется затейник, который командует танцами? Диск–жокей. Но никакой лошади у него нет. Знаете, как он обиделся, когда я, позабыв эту должность, назвала его кучером…

Лошадеет жизнь, лошадеет. А может быть, не жизнь лошадеет, а я старею? Может, кобылка уморилась?

За высоким парнем в голубой куртке следить было легко. Он сел в трамвай, проехал четыре остановки, купил в ларечке сигареты и пошел головой вперед, словно взламывал лбом невидимые стены. Через несколько домов парень свернул под арку, в центр квартала, где особняком стояло невысокое здание.