Не от мира сего

. Жи Минь–шень говорил Евгению, что коммунизм принесет смерть духовной философии Китая, под которой подразумевал старые, традиционные учения, носителем которых был сам. Евгений разделял взгляды учителя на коммунизм — безжалостное насаждение материализма, уничтожение высоких духовных человеческих устремлений. Однако сам пока не нашел, как бы противостоять этому беспримерному в истории натиску безбожия.

Жи Минь–шень, будучи человеком смиренным, не прославил своего имени. По меркам мира сего, этот учитель не преуспел, в отличие от Уоттса, циника и лицемера, снискавшего колоссальный успех. Евгений избрал первого, а мир — последнего.

Сколько рек на пути

Людям поверхностным и порочным милее мелководье человеческой мудрости, нежели пугающая пучина мудрости Христовой.

Свят. Николай Велимирович.

. ОДИН из студентов Академии, изучавший святоотеческие творения Православия, познакомил Евгения с Добротолюбием, вобравшим мудрость отцов и подвижников раннего христианства, с книгой «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу», содержащей рассказ о русском паломнике XIX века, творившем непрестанно Иисусову молитву. Евгению сразу бросилось в глаза внешнее сходство Иисусовой молитвы, описанной в Добротолюбии, и буддистской к буде Амида, которая называется «Повторение божественного имени». Да, поначалу он воспринимал Православие очень поверхностно. Это, однако, не помешало убедиться, что и его исконная религия — христианство — имеет некоторые сходства с другими учениями, к которым он обращался в поисках истины.

ЗНАКОМЕЦ, некогда открывший для Евгения Добротолюбие, позвал его однажды на службу в православную церковь: «Раз уж ты интересуешься Востоком, недурно приглядеться и к восточному христианству». Евгений согласился, памятуя о приверженности Генона всем истинно духовным традициям.

Русский православный собор с красивыми витражами по фасаду и стенам стоит в центре Сан- Франциско (собор назван в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте» и находится на улице Фултон. Теперь же, когда возведен новый одноименный храм, прежний называется просто «старым собором»). Прежде там располагалась епископальная церковь. Деревянный арочный потолок собран из досок со старых морских судов, и попадаешь словно в огромный ковчег.

Евгений оказался там вечером в Великую пятницу. Пред золотым иконостасом светились рубиновые лампады, выделяя лики Христа и Богоматери. Сверху, с хоров доносилось чудесное пение — стихиры исполнялись на незнакомом Евгению языке. На возвышении посреди храма он увидел маленького согбенного старичка с белоснежной бородой, в лиловом облачении. То был архиепископ Тихон. Он стоял отрешенно, закрыв глаза, погрузившись в молитву. Но вот открыл их, и взгляд, ясный и строгий, воззвал ко вниманию и сосредоточенности тех, кто сослужил ему.

Немощный телом архиеп. Тихон произвел неизгладимое впечатление на Евгения. Он увидел, что служба — не просто отработанная череда ритуалов, а глубокое молитвенное состояние. Тогда он, конечно, не знал, что молитва для архиеп. Тихона — средоточие жизни. Еще в России он получил духовное окормление старца Гавриила Казанского, и сейчас в своей маленькой келье при соборе Владыка Тихон проводил в молитвенном бдении большую часть суток, ночи напролет предстоя пред Господом.

Хотя оказался в соборе Евгений почти случайно, в душу глубоко запало всё увиденное и услышанное на службе. Не только красота древнего церковного пения и старинных икон, но нечто большее: он увидел исполненность своего давнего желания умереть для мира, ибо всё открывшееся перед ним было не от мира сего. Из суетного, шумного Сан–Франциско он вдруг разом приобщился Божественного света и покоя — о таком переходе души в вечность и писал Бах в кантате «Имел довольно я».

Двадцать лет спустя Евгений описал свою первую встречу с Православием: «Пока я учился, мне доставало лишь уважения к древним традициям, сам же я предпочитал быть вне их. И в православную церковь я заглянул только для того, чтобы познакомиться еще с одним учением, памятуя, что Генон (или кто‑то из его учеников, подразумевается Фритьоф Шуон) говорил о Православии как о самом подлинном христианском направлении.

Однако стоило мне перешагнуть порог русской церкви в Сан–Франциско, как со мной произошло что‑то неизведанное доселе ни буддистских, ни в иных восточных храмах. Сердце подсказало: вот твой дом. Я наконец обрел, что искал. Объяснить себе я ничего не мог, службы я не понимал, равно и русского языка. С той поры я приохотился к православным богослужениям, принялся понемногу изучать обычаи и язык, не забывая слов Генона об истинных духовных традициях».