Не открывая лица

Затем они долго ехали по железной дороге и очутились в большом лесу. Эта была тайга. Снег, лес, долгие ночи и северное сияние. В ту же зиму похоронили отца. Его придушило сосной на лесоразработках, но мать говорила, что он сам наложил на себя руки.

Эльза умолкла на несколько секунд, как бы собираясь с силами, чтобы рассказать о самом тягостном.

— В эту же зиму от воспаления легких умерла моя мать. Это было ужасно! За несколько часов перед смертью она очнулась, подозвала меня к себе и прошептала…

В дверь купе громко и бесцеремонно забарабанили кулаком. “Пожаловал комендант эшелона”, — решил Маурах и с любопытством взглянул на девушку, ожидая увидеть на ее лице выражение испуга или хотя бы легкой тревоги.

Но стук не произвел на Эльзу особого впечатления. Она даже не взглянула на дверь, а только умолкла и сидела, слегка опустив голову, очень печальная.

— Войдите! — крикнул майор.

Дверь приоткрылась, и показалось глупо ухмыляющееся лицо офицера, ехавшего, очевидно, в соседнем купе. Помутневшими, пьяными глазами он окинул спутников Эльзы, затем остановил взгляд на девушке, и улыбка его стала многозначительной. За плечами офицера показались еще несколько пьяных физиономий.

— В чем дело? — строго спросил майор. Офицер лукаво подмигнул майору.

— Тысяча извинений! Мы не знали, что у вас сидит такая очаровательная птичка.

Дверь захлопнулась. В коридоре дружно заржали.

— Продолжайте, Эльза, — сказал майор. — Эти пьяные свиньи оборвали вас на том… В общем, вы рассказывали о смерти своей матери.

— Да, — грустно кивнула головой девушка. — Умирая, мать прошептала: “Помни, милая Эльза, ты — немка и единственная наша наследница… А пока я оставляю тебе только это”. И она попросила, чтобы я сняла с ее шеи крест и надела на себя.

— Вы сохранили крестик? — участливо спросил гестаповец, не спускавший глаз с Эльзы.

— Да, — тихо прошептала девушка. — Вот он.

Она вытащила из-под воротника кофточки золотой крестик строгой формы, висевший на тоненькой золотой цепочке, и прижала его к губам. В ее глазах блестели слезы.

— А как же вам удалось сохранить эту… реликвию? Ведь советские люди почти все поголовно безбожники?

Лицо Эльзы вспыхнуло от едва сдерживаемого негодования.

— У вас есть дети, господин обер-лейтенант? — сухо спросила она у гестаповца.

— Сын. Восемь лет.

— Если ваш восьмилетний сын останется сиротой, я убеждена, что он при всех условиях сумеет сберечь у себя какую-либо мелочь, одну-единственную памятку о своих дорогих родителях.

Это прозвучало, как хлесткая пощечина. На землистых щеках гестаповца проступил слабый румянец.

— Да, мы прекрасно понимаем… — сказал майор, поспешивший замять нетактичность гестаповца. — Об этом тяжело рассказывать… Но что было с вами потом, после смерти матери?

— До пятнадцати лет я воспитывалась в детдоме. Это — приют. Не скажу плохого. В приюте мне было хорошо. Но, находясь только среди русских, занимаясь в русской школе, я начала забывать родной язык. На мое горе, в нашей школе с пятого класса преподавали не немецкий, а французский язык. Я почему-то питала к этому языку непреодолимое отвращение. Затем я поступила в ремесленное училище и через два года стала портнихой. Тут началась война, я вспомнила слова матери: “ты — немка”, и у меня точно выросли крылья.

Уже улыбаясь, Эльза рассказала, как она приехала из Архангельска в Харьков, как для того, чтобы ее не задержали, она под чужой фамилией отправилась вместе с другими советскими женщинами рыть противотанковые рвы и как потом, когда советские войска отступили, она расцеловала первого увиденного ею солдата фюрера. С тех пор она живет и работает в Харькове.

— Конечно, уже под своей собственной фамилией, — добавила Эльза, усмехнувшись.

— А куда вы ездили? — поинтересовался Маурах.

— На родину. Я имею в виду то село, где я родилась. Видите ли, мне рекомендовали туда съездить, чтобы установить, сохранилось ли что-нибудь из недвижимого имущества дедушки, подыскать свидетелей и своевременно заявить о своих правах наследницы.

— И свидетели нашлись? — удивился лейтенант.

— Представьте! Я встретила там человека, хорошо знающего нашу семью. Это тоже был в прошлом богатый крестьянин, но украинец. Некий Редька Панас Петрович. Этот Редька также был раскулачен, затем скрывался, а сейчас вернулся в село, и его выбрали старостой. Чудесный старик! Он встретил меня, как родную дочь. И, поверьте, плакал, вспоминая моего отца, дедушку…

— Карловка, Карловка… — морща лоб, произнес вдруг гестаповец, поглядывая на девушку, и потянулся к стоявшему у изголовья новенькому желтому портфелю. — Странно… Я что-то не припомню такого населенного пункта в этом районе. Посмотрим на карту.

Летчики с явным неодобрением и досадой покосились на обер-лейтенанта — что он пристает к девушке со своими вопросами. Настоящая ищейка. Им уже давно хотелось перевести разговор на более веселую тему.