Не отпускаю (СИ)

— Мама, — первый замечает меня Кирюша. — Почему ты плачешь? — а я быстро утираю слезы и задерживаю дыхание, чтобы на время заглушить боль.

— Я не плачу. Я просто немного заболела и у меня слезятся глазки, — оправдываюсь я и резко прохожу на кухню, отворачиваясь от сына и мужа. Не могу встретиться глазами с Вадимом. Я пока не готова смотреть в его такие красивые, но лживые глаза. Глаза, в которых тонула и любила целовать морщинки вокруг них, когда он улыбался. Открываю ящики, нахожу шалфей, ромашку, вынимаю аптечку, ищу спрей от горла и таблетки от головной боли. Мне нужно срочно прийти в себя, чтобы найти силы уехать домой к родителям.

— Мама, у нас, что был пожар? — спрашивает меня сын, приводя в растерянность. Да, у нас был пожар! Вчера сгорела моя душа.

— Нет, сынок, — оборачиваюсь к Кириллу и все же мельком встречаюсь с тяжелым, темным, даже немного обеспокоенным взглядом мужа. — С чего ты взял?

— Там сгорели твои цветочки, — сын указывает на окно, за которым хорошо видно мое вчерашнее пепелище, где я пыталась похоронить прошлое.

— Они не сгорели. Это я вчера сожгла там старый хлам. А цветочки уже завяли, скоро зима. Весной мы посадим новые, — подхожу к сыну, сажусь рядом с ним на кухонный диванчик, обнимаю, зарываюсь в его темные, как у Вадика волосы. Целую в макушку, вдыхая любимый, сладкий детский запах, старательно игнорируя взгляд Вадима. — Хочешь, я приготовлю тебе твои любимые оладушки со сгущенкой?

— Нет, я наелся. Бабушка испекла пирог с яблоками и накормила нас с папой. Мы и тебе принесли. Попробуй, — сын указывает на контейнер на столе, который я только замечаю.

— Хорошо, я попробую попозже.

— Мам, а ты сильно заболела? Ты такая горячая, — спрашивает меня сын, трогая мои щеки и лоб, как всегда делаю я, когда он болеет.

— Нет, все нормально. Сейчас я выпью свое лекарство и все будет хорошо, — встаю с места, ставлю чайник и почти убегаю в гостиную, не выдерживая присутствия Вадима и его лживый, обеспокоенный взгляд. Раньше я была настолько сумасшедшей и повернутой на своем муже, что любила болеть. Мне нравилось, как он обо мне заботился. Он не позволял мне вставать с кровати, все время укутывал в плед, поил чаем и разными травяными настоями, даря много тепла и заботы. Иногда он заболевал сам, заражаясь от меня, но стойко переносил свои заболевания на ногах. Он никогда не был похож на других мужчин, которые собираются умирать от немного повышенной температуры. Я гнала его от себя или просила надеть маску, а он смеялся и все равно меня целовал, говоря, что любит во мне все, даже мои болезни. Выбегаю в гостиную, быстро закрываю ящики, которые вчера перевернула в поисках наших альбомов. Дышу глубоко, смотря в окно, чувствую, как в глазах плывет, то ли от температуры, то ли от внутренней душевной боли.

— Ну-ка, садись, я включу тебе твою любимую игру, — Вадим приносит сына в гостиную, усаживает его на диван и включает ему игровую приставку. Сын радуется, потому что я редко разрешаю ему в нее играть. Вадим вдруг резко подходит ко мне сзади и подхватывает на руки.

— Где это наша мама заболела? Надо ее лечить и отнести в кроватку, — говорит он, прижимая меня к себе. А мне хочется его оттолкнуть, но я не могу устраивать истерик при сыне. Цепляюсь за его плечи, чтобы не упасть, когда он несет меня наверх, глубоко вдыхаю, пытаясь уловить чужой запах, но ничего не чувствую из-за болезни. Впиваюсь в его плечи ногтями, пытаясь причинить боль, когда он заносит меня в спальню и, сжимая губы, рассматривает бардак, который я устроила вчера, разбрасывая его вещи.

— Все, отпусти меня! — повышаю голос, но горло болит ещё сильнее, и я просто отталкиваю Вадима.

— Ты вся горячая, тебе нужно лечь в постель, — невозмутимо произносит он, со спокойным лицом. А мне хочется расцарапать это лицо и стереть с него лживую маску. Любовь странная штука. Необъяснимая. Мы можем любить и в то же время дико ненавидеть. Кажется, мы сильнее всего ненавидим только тех, кого безумно любим.

— Позволь мне самой решать, что мне нужно, а что нет, — сквозь зубы произношу я, чтобы наш разговор не услышал сын. Мечусь по комнате, чувствуя легкое головокружение, но не могу остановиться.

— Что за тон? — недовольно спрашивает Вадик, прищуривая глаза, потому что я ещё никогда так с ним не разговаривала. — И что это значит? Что опять, мать твою, произошло!? Почему ты не ночевала дома? И что за бардак ты устроила в доме? — спрашивает он в обвинительном тоне. А я сажусь в кресло, потому что не могу больше ходить по комнате, меня накрывает слабостью и ломотой в костях. Сын прав, у меня температура.

— Что произошло? — откидываясь на спинку кресла, произношу я. — Вчера я в твоем кабинете разбила и порвала нашу свадебную фотографию. Потом собрала наши альбомы до рождения Кирилла, диск с записью, свадебное платье и сожгла все к чертовой матери. Я забыла надеть пальто и поэтому простыла, потом пошла к Ритке, выпила коньяка и уснула. А как ты провел вечер и ночь? — спрашиваю я, приподнимая брови, вкладывая в голос всю злость и ненависть.