Не отверну лица

Ружье было перезаряжено мелкой дробью. Но вскоре и дробь раскидал дед своею рукою по огороду, чтоб и собрать было нельзя: «Мыслимо ли, Парамон, свинцом, хоть и мелким, в человека палить? Этак можно по необразованности своей человеку руку или ногу отбить... Тебе ли, Парамон, не известно, как лихо жить на свете белом калеке? Сам почитай тридцать годков скрипишь деревяшкой, на добрых людей тоску наводишь. Нет, Парамон, нельзя человека окалечить... Не сладишь ты, Парамон, со своей совестью опосля... Иное дело — соль. Солюшка — она безвредная, даже пользительна будет...»

И фузея была заряжена солью из Настиной лавчонки.

Парамон Ильич знал, что началась война. Еще бы не знать: все восемь дворов в одночасье остались без мужчин. Ушел Герасим Белов — председатель, попрощался с родным хутором Максим Белов — отец Настин; из крайней хаты вышли сразу трое: сам Онисим и два сына Григорий и Александр. И два Ивана Беловых — побратимы — низко поклонились березкам у окон своих изб. А Маркиан, что в гражданскую партизанил, своих дружков опять по округе скликал да в одночасье с захожим шахтером в лес подался. В лесу они, сказывают, землянки себе готовят. «Господь тебе пособи, Маркиан, в ратном деле! Душевный ты человек, по всем статьям. Одно слово — партейный... Только вот что-то Парамона не взял с собою. Видно, время не подошло. Нужен я здесь для порядку».

...Хоть и звали Парамона Ильича за глаза колдуном — век доживал, а диво в человеческом облике пришлось повидать лишь позавчера. Три ночи накануне во все небо зарница полыхала, до петухов не унималась.

Проснулся Парамон на сеновале под утро от богатырского храпа. Никогда такого не случалось, чтобы соседство спящего рядом человека оказалось невыносимым даже ему, глуховатому старцу. Да и то сказать: пробовал разбудить непрошеного гостя — с боку на бок перевернуть не одолел. Охапка сена, которой накрылся незнакомец от росы или от глаза людского, вздымалась чуть не до стропил. Кинулся Парамон за фузеей — чердачный пролаз сапожищами заслонен. Пальцы из разбитого сапога что твои дьявольские копыта торчат — с овечью ногу... Давно не крестился Парамон, а тут рука сама по себе ко лбу потянулась. Солдатская смекалка помогла: подтянул фузею граблями.

— Ты чей такой, окаянный? По какому праву тут без позволения?

Сено съехало набок, будто воз перекинулся.

— Свой я, дедушка, не бойтесь... — голос трубный, но не злой.

— Это почему же я тебя еще бояться должон?

Пришелец протер глаза, потянулся.

— Припоздал я малость, не охота было тревожить вас. Думал: прикорну часок да на Клетню подамся...

Сел, но и сидя он был почти вровень с выпрямившимся над ним дедом.

Парамон чуть отступил к освободившемуся пролазу, выставляя перед собою оружие.

— Откуда наши места знаешь? Пачпорт при себе?

Незнакомец достал из бокового кармана брезентового пиджака документ и подал старику. Дед попятился к лестнице. Вслед за ним во двор сошел и беспокойный ночлежник.

Думал Парамон весь хутор удивить своим необычным пленником, а председатель колхоза Герасим Белов даже не взглянул на паспорт: «Вижу, что шахтер! У самого руки в синих рубцах, с отцом по молодым летам промышляли обушком под Юзовкой... Куда путь держишь?»

— Теперь уж считай дома, — охотно разъяснил пришелец, косясь на фузею. — Ружьишко бы мне да напарника, чтобы немца веселей бить...

— В напарники, может, и мы тебя возьмем. А вот ружьишко по партизанскому обычаю самому добывать придется, — заявил Герасим, испытующе уставившись в похудевшее лицо горняка.

— Партизаны?! — просиял тот. — А может, свою пушку отдашь, дедушка? Как раз бы по мне...

Дед Парамон, все время державший фузею на перевес, приставил ее к ноге. Парень уже нравился ему: улыбчивый, сероглазый, да и с Маркианом сразу сошелся по-доброму.

— Как звать-то сказал бы народу для начала, — поучал дед.

— Назвали, как мать захотела, Иваном...

— Ишь ты! — изумился Парамон. — Стало быть, совсем свой... Небось намучалась матушка-то, рожаючи? — проговорил он, обводя глазами великанскую фигуру шахтера.

— Не помню, — отшутился Иван. — Так одолжишь пушку свою на время, отец?

— Нет! — отрезал старый солдат. — Самому пригодится... А вот обувку свою скидывай — починю...

У околицы, когда вышел провожать мужчин, уходящих в лес, дед Парамон подошел и к Ивану:

— Сохрани тебя господь, сынок, надежа наша! И за себя и за матерь твою многострадальную благословляю...

Богатырь поклонился старику:

— Спасибо вам за сапоги, дедушка...

...Мысли Парамона Ильича перескакивали с одного на другое. «И тот раз немцы, и теперь немцы... От немца-ирода деды и отцы еле животы спасли при барах... Нету бога в душе у вас, немцы! Недаром сказано: придет антихристово племя...»

Сладкая дремота одолела старика к полудню после бессонной ночи. Дождичек прошел, в духоте сомлело ослабшее тело. Проваливаясь в сон, он твердил укоризненно: «Ах, Настя, Настя! Бесстыдница ты этакая! Шутка ли: пошла и нету с ночи. Бабы звенели банками, небось за керосином приходили... Неужто можно так к работе общественной относиться!»