Не отверну лица

Между тем дождь, попробовав свою молодую силу, обрушился на землю неистовым майским ливнем. Задорно рокоча и с сухим треском загоняя в землю ослепительные стрелы, над головами метался гром. Лист фанеры на куче алебастра гудел, будто железный. Из-под листа, пузырясь, растекались молочно-белые ручьи.

Пока что неопознанный по фамилии гость еще глубже отступил под навес, но не настолько, чтобы потеряться с глаз. Юность наша осталась где-то так далеко, что если бы у людей имелась привычка измерять жизнь школьными классами, то мы с ним перешли бы к нынешней поре по крайней мере в двадцать девятый «Б».

Ливень облюбовал нашу местность основательно. Это был один из таких весенних дождей, после которых холода исчезают бесповоротно.

Отгороженный от гостя густой шторой дождя, я не переставал вглядываться в его лицо, одухотворенное улыбкой. Сквозь водянистую штору оно казалось мне свежим, без морщин. Больше того: оно с каждой минутой чудодейственно прояснялось и молодело. Дождь, будто художник штриховкой, делал это лицо зримее.

И вдруг... О счастье! Я чуть не вскрикнул, весь подавшись вперед. Мне хотелось побежать к другу, повторяя его имя много раз, как строку из полузабытой, но дорогой песни: «Пимка Яровой! Пимка!..»

— Геннадий Петрович, — послышался опять сбоку голос Гали Онипко, — товарищ Михайлов, а ваш класс был дружный?

— Говорили, что да... Впрочем, обычный класс, такой же, как ваш, наверное, — произнес я, полагая, что этот ответ сгладит мою прежнюю грубоватость.

— А вы часто собираетесь всем классом? — не унималась девушка. — Когда, например, в последний раз встречались?

Ах, если бы я мог сказать этой милой девчушке... Если бы я мог ей сказать что-нибудь иное, только не суровую правду! Я знаю: Галя тотчас бы очень певучим голосом, каким читают стихи на школьных вечерах, рассказала мне о недавней встрече ее одноклассников в родной школе. Она как-то затевала разговор об этом, но я уже не помню почему, не мог дослушать ее до конца.

Я ответил ей очень тихо. Я никогда и никому не говорил о таких вещах громко. Я сказал Гале еще тише, чем обычно:

— В сорок третьем... и в последний раз...

— Извините, — сказала погрустневшим голосом Галя. — Извините, товарищ Михайлов...

* * *

...А дождь все шел и шел, уводя меня в то далекое, не возвратное. Только это был уже не теплый майский проливень, пахнущий раскрытыми погребами, готовый прекратиться чуть ли не сразу, лишь над пузыристыми лужами прозвенит детская припевка: «Дождик, дождик, перестань...»

Шел холодный осенний дождь военной поры. Пространство между небом и землей заткало крупной водянистой пряжей. Пронзительные отвесные струи словно ввинчивались в почву, размывая ее. Сквозь эти жесткие струи можно было передвигаться, не иначе как опустив голову и разводя впереди себя руками.

А дождь все шел и шел. Под ногами уже не чувствовалось грязи. Все способное раствориться в воде и уплыть с водою, растворилось и сдвинулось с места. Дорога, там, где ее не залило, приобрела защитную твердость и уже не липла к ногам. Ее нерастворимый подпочвенный слой болезненно блестел, утрамбованный сатанинской работой тяжелых, как пули, водяных капель.

Мы шли уже пятый час, еле поспевая за командиром. Шли через притихшие в неизбывной тоске прифронтовые села, по-хозяйски обходили шаткие мосты, старались не задеть плетней. Никто не спрашивал названия этих сел. Здешним жителям оставались безвестными наши имена...

Я никогда не думал, что первым сдастся железо. Вороненые стволы наших карабинов и автоматов наполнились водой и оттягивали плечи. Косые срезы ствольной коробки зацвели, стали покрываться ржавчиной. А мы все шли и шли, ссутулившись, боясь резко повернуть голову: намокшие ворсинки шинели ожесточились и больно ранили шею.

Иногда спереди долетал сухой голос ротного, капитана Катина: «Младших командиров в голову колонны!» Начальственную фразу эту подхватывали в двух-трех местах добровольцы. И тогда я устремлялся вперед, хотя обогнать людей, втянувшихся в ходьбу по болоту, дело не шуточное. Но я рвался на командирский зов. Мне это полагалось по нештатной должности «комиссара». Я был единственным политработником в роте, комсомольским секретарем. В комиссары меня перекрестил сам капитан Катин.

Капитан Катин обладал удивительной способностью чувствовать свою роту как единый организм. Один раз он вдруг, проглотив конец своей фразы о каком-то параграфе устава караульной службы, бросил мне через плечо:

— Что-то снова в девятом «Б». Ну-ка, комиссар, выясни. Это, кажется, по твоей части...

Мне хотелось, чтобы капитан ошибся. С каким наслаждением я доложил бы ему: «Вам показалось, товарищ капитан. Поскользнулся боец. Только и всего...» Или что-нибудь в этом роде.

Но сейчас капитан оказался прав. Может, его за это и недолюбливает рота, что он никогда не ошибался сам и никому не прощал ошибок.

Девятый «Б» — это наш второй взвод. Строевому командиру там нечего делать. И стреляют, и отдают честь, и бросают гранаты они как заправские вояки. Глядя на них, можно подумать, что они отродясь только и делали, что копали траншеи.