Не переводя дыхания

— Насчет жены — вздор. Я сам порасспрошал. Отца раскулачили — это факт. Он теперь валяется — паралич разбил. Жена его торговлей промышляла — тоже факт. Но только дочка с ними не жила. Ей семь лет было, отец отослал ее к сестре. Отец пьяница был, буянил, сына старшего он чуть на смерть не забил. Какой-то оглашенный: то дерется, то плачет. Белые были — он в белых стрелял. А потом стал против нас мутить. В кулаках гулял, а всегда без копейки. Одним словом, дочку он сбыл с рук. Это мне Шестаков рассказал: он в Уйме четыре месяца просидел. Ну, а тетка это наш человек. Я уж не знаю, кто кого обработал: она девчонку, или наоборот, но, во-первых, бабе за пятьдесят, а она безграмотность ликвидировала, потом в кандидаты записалась, а теперь ее в председатели колхоза выбрали. Значит, нечего тебе Мезенцев, нос вешать. Жена у тебя что надо. А говорят, мало что говорят — на все не ответишь. Мне Петренко сказал, что ты такую меланхолию развел. Ну и глупо. Такая вот ерунда у всех бывает. Хуже — накинутся, а потом сами удивляются. Ты посмотри — Синицына никто и не поддержал. Ребята тебя любят. Так ты об этом и не думай больше. Что называется — за работу!..

Мезенцев должен был широко улыбнуться, пожать руку Голубева, сказать «правильно». Но он был грустен. Он только ответил:

— Насчет тетки — это верно. Жена мне рассказывала и потом ребята из Ломоносовки.

Голубев порылся в карманах. Там все лежало вместе; бумаги, образцы веревки, носовые платки, вырезки из «Правды», приготовленные для доклада, желтенькие рублевки, письма, заметки, даже обрезки замши — накануне приехали делегаты с Печоры насчет оборудования второго кожевенного завода. Наконец он вытащил записку, расправил ее и, добродушно усмехаясь, показал Мезенцеву:

— Читай. Это от Синицына.

Генька писал: «Уважаемый т. Голубев! Я хочу еще раз осветить мое выступление в связи с кандидатурой Мезенцева. Я основывался на поверхностной информации, и считаю товарищеским долгом сказать прямо, что я жалею об этом. Вы не подумайте, что это произошло от мелкой зависти. Но, с другой стороны, в местных условиях я не могу найти возможности как следует приложить мою энергию. Я прошу вас, т. Голубев, помочь мне с переездом в Москву. Что касается вопроса о Варе Стасовой, то я его снимаю и всецело поддерживаю кандидатуру Мезенцева».

Когда Мезенцев кончил читать, Голубев сказал:

— Видишь? Так что все, как говорится, ликвидировано. А этот Синицын неплохой парень. Вам бы надо подружиться. Он здорово работает. И голова на плечах. Только амбиции много — вот в Москву хочет, здесь ему места мало. Я даже не понимаю, какие вы все неженки выросли. Ему вот сразу в Москву: не понравилось здесь, обиделся. А ты тоже чудак. Ну, брякнул. Что же, ты всю жизнь плакать будешь? С виду вы здоровенные, а сердца у вас какие-то нелуженые. Так что ты на Геньку не сердись.

— Да я на него и не сердился. Разве в Геньке дело?..

Мезенцев запнулся. Больше он не мог ничего вымолвить. Голубев чувствовал: разговор кончился не так, как ему хотелось — что-то у Мезенцева не клеится. Он пробовал расспрашивать, Мезенцев молчал. Он пошутил, Мезенцев не рассмеялся. А здесь еще люди мешали. Насчет запани позвонили вторично. Надо было составить договор с колхозом. Штаубе кричал, что, если ему и сегодня не дадут путевки, он «кончится у всех на глазах». Топотали лесорубы, визжал, и свистел телефон, девицы носили бумаги на подпись, и бумаги росли. Штаубе кашлял. Где же здесь было говорить о сердечных делах? Голубев вдруг и сам загрустил. Он сказал глухим, надломленным голосом:

— Ладно. Значит, договорились.

Прощаясь с Мезенцевым, он даже не заглянул в его глаза. Мезенцев пошел домой. Вскоре пришла Варя. Он сказал:

— Я у Голубева был. Насчет тебя все уладилось.

Варя ответила как будто равнодушно:

— Вот и хорошо.

Мезенцев тоскливо подумал: нет, ничего не уладилось. Разве кто-нибудь в Варе сомневался? Здесь и улаживать нечего. А вот жить вместе они не могут. И этого никто не уладит: ни Варя, ни Синицын, ни Голубев. Значит разойтись? Но дойдя до этого, Мезенцев еще сильней помрачнел. Сколько раз он ловил себя на том, что он украдкой поглядывает на Варю, что, когда ее нет с ним, она все же рядом, как живая, и от этого еще грустней. Не может он от нее освободиться! С того вечера он еще больше думает о ней. Надо бы отвыкать, думать о другом, поменьше смотреть на нее, а он, наоборот, сильней к ней привязался. Только что-то прошло между ними, ничем этого не сотрешь. Они друг другу не верят. Стоит одному раскрыть рот, как другой настораживается — будто враги.