Не переводя дыхания

Кузмин кивает головой. Мезенцеву становится не по себе: он знает, кажется, все запани. Запани не такие. Да и река не такая. Откуда Кузмин это взял?

— Как-то странно у тебя вышло…

Он не хочет больше смотреть на картину, и все же он смотрит на нее. Он бормочет:

— Река какая… Так она и не сказала мне. И потом, понимаешь, вот тебе второй вопрос. Это мне только сейчас в голову пришло. Почему я и сам не почувствовал? У реки. Я ей насчет Хохла рассказал. А она притихла и сразу такая грустная стала. Я спросил — отмолчалась. Сразу я и успокоился. Не сумел подступиться. Выходит, что это я ничего не почувствовал. Какие-то мы шершавые. Еще ничему не научились. Ты поехал на запань и такое увидал. Сколько я там просидел, но вот гляжу на картину и не понимаю. Я лучше и глядеть не буду. Очень она странная. Я даже не понимаю — грустно мне от этого или наоборот? Только глядеть трудно. Вот попадись Варя тебе, показал бы ты ей картину, сразу и разговорились бы. А что я ей покажу? Дерево она сама знает. Да и тоньше она меня. Я это теперь понимаю. Знаешь, глядишь на человека сзади — идет, песни поет. А забеги вперед, что у него там на лице? Тонкости нехватает; такой Королев тебе скажет, чего и не нужно. Я на часовой фабрике был. Там мне показывали — одна пятисотая миллиметра, и от этого зависит, как часы ходят. Даже представить себе страшно. У меня мысли чересчур неповоротливые: задумаюсь и ничего не вижу. Вот ты говорил, девушку деревом зашибло. А я Варю словом зашиб. Сказал — она и замолкла. Хоть бы знать, что с ней! А ты вот такую нарисовал. Я не понимаю: в гробу лежит, а как будто ей весело…

Кузмин больше не слушал Мезенцева. Его лицо стало сосредоточенным и рассеянным. Работать! Скорей! Сейчас же! Это было настойчиво, как жажда. Он сидел на табурете, чуть покачиваясь. Он что-то отвечал Мезенцеву. На самом деле он уже писал заново свою картину. Он кажется, теперь чувствовал тон воды. Он видел парня. Он был охвачен печалью, теплой и густой. Она поднималась, как пар с лугов, который глушит голоса и заставляет человека вдруг прислушиваться к угрюмому стуку своего сердца.

Мезенцев спрашивает!

— Ты что, не слушаешь?

Кузмин на минуту приходит в себя.

— Нет. Как же, я все слышу. Ты на меня такую грусть нагнал. Поглядеть на тебя — одна радость. А вот оно как… Я даже не думал, что такое бывает.

Мезенцев смотрит на картину: остановилась река, остановились люди, остановилось время. Он долго молчит. Потом он снова говорит о Варе. Он знает, что Кузмин его больше не слушает, но он не может остановиться.

— Наверное, она в Архангельске. На бельковской они должны раньше кончить. Значит, скоро увидимся. Если найти такие слова, чтобы она поняла! Когда Варя уезжала, как она посмотрела на меня… С Генькой надо поговорить. Зря я на него рассердился. Ты вот его не знаешь. А он насчет дорог говорит, как ты о картинах. Может быть, поэтому и мечется. Я про себя все знаю: учиться надо, работать. А он какой-то особенный. Да я тебя совсем заговорил. Ты что же, пойдешь еще на запань?

Кузмин как будто со сна отвечает:

— Нет, я здесь останусь. Я работать буду.

Мезенцев идет по улицам. Они поросли травой. Белые стены старого монастыря. Белые березы. Белое облако одинокое оно, спеша, проходит где-то высоко-высоко.

Возле горкома Мезенцев встречает секретаря. Тот кричит:

— Значит, кончили?

Мезенцев смеется:

— Значит, кончили.

С удивлением Мезенцев замечает, что ему как-то особенно весело. Кузмин сказал: «Ты на меня грусть нагнал». А у него нет грусти. Может быть, он позабыл ее у Кузмина? Он смеется. Нет, про Варю он не забыл. Наверно, и весело ему оттого, что через пять дней они встретятся. Он теперь не спрашивает: а вдруг она не вернется? Он знает, что она должна вернуться. Он скажет ей все. Надо только хорошенько подумать, найти слова, чтобы не запнуться. Они поговорят досыта. А потом?.. Варя хотела на курсы. Его ребята ждут: работы много. Сколько еще всего впереди! Им нельзя бояться жизни. Они для того и сделаны, чтобы лоб в лоб биться с судьбой.

Говорят, что осень — это печаль. Жизнь в такой день ломается. Одним время умирать. Они подолгу прислушиваются к шороху листьев. В опустевшем лесу стало слишком просторно. Ветки теперь похожи на буквы непонятного алфавита. Если вдуматься, можно прочесть про отлет птиц. Вот они пролетают стройным треугольником. А улететь с ними нельзя Внизу представление закончено. Из Летнего сада выносят полинявшие декорации. Какой-то старичок смотрит на церковь, и еще круче гнется его спина: на церкви трещина, церковь скоро упадет. Здесь его обвенчали с Машей. Это было сорок два года назад. Выпадет скоро снег и все покроет: развалины, домишки, следы. Он будет новым снегом.