Не плакать

Диего пришелся по душе еще больше, когда вынес вот такое дивно дельное предложение: кто хочет обобществляться, пусть себе обобществляется, а кто хочет жить как прежде, пусть живет как прежде. Вот что, пожалуй, удовлетворит всех. Это называется политическим чутьем. Тотальное обобществление, говорит он, преждевременно и даже опасно. Что же до сожжения бумаг о праве собственности, благоразумнее будет с этим повременить.

Да чего ждать? — взвивается Хосе, он-то сгорает от нетерпения.

Диего авторитетным тоном заявляет, что, прежде чем совершать революцию, Надо еще выиграть войну. Любое другое решение, говорит он, будет безответственным и поставит под угрозу спокойствие всей деревни.

Вот сказал так сказал!

Крестьяне поддерживают его почти единодушно.

И собрание завершается резолюцией, утвержденной большинством голосов: отныне Диего берет на себя все необходимые меры для строгого соблюдения решений, принятых на общих собраниях. Свою штаб-квартиру он разместит в мэрии, что в это тревожное время гарантирует безопасность населения. После волнений предшествующих дней он берется обеспечить порядок и подавление любых попыток противостоять декретам, принятым большинством.

Для Диего это звездный час его жизни. Его реванш. Сбылся наконец тайный замысел, который он месяцы, годы лелеял в душе: заткнуть за пояс прежде всего Хосе с дружками, затем глупых девок, что толкали друг друга локтями, прыская со смеху при виде его, и наконец всех этих мужланов, которые сторонились его долгих двенадцать лет и все эти двенадцать лет перешептывались, что он-де un zorro, astuto como un zorro, malo como un zorro y falso como un zorro^[64].

Хосе же, озадаченный и несколько задетый, говорит себе ЕЩЕ НЕ ВЕЧЕР.

В тот же день, когда Хосе возвращается домой, сбитый с толку новым оборотом событий в его деревне, Бернанос видит проезжающий по Рамбла-де-Пальма грузовик, полный темнолицых пленных, и от этого горестного видения, которого прохожие как будто не замечают, которое никакого возмущения, ни единого слова протеста, ни малейшего порыва жалости не вызывает в них, от этого горестного видения у него щемит в груди.

Он не может больше игнорировать того, что его душа католика до сих пор отказывалась признать, ибо теперь это предстало перед ним во всей красе. Чашу весов перетягивает то, что видят его глаза: людей хватают каждый вечер в глухих деревнях в час, когда они возвращаются с полей. Людей, которые никого не убили, пальцем не тронули, говорит Бернанос. Людей, которые умирают на его глазах с таким достоинством и мужеством, что он только диву дается. Это крестьяне honrados^[65], похожие на тех, которых мы знали в детстве. Крестьяне, которые только что законно добились республики и этим счастливы, таково их преступление.

День клонится к закату. Стало свежо на дороге, ведущей в деревню. Крестьянин идет домой, на плече у него сума, в ней фляга и краюха хлеба. Он устал. Проголодался. Ему хочется поскорее добраться до дома и присесть. Весь день он сбивал с деревьев миндаль у дона Фернандо, крупного землевладельца, нанявшего его батраком на лето. Жена уже расставила на столе миски, посередине — хлеб, вино и горячий суп. Она зажигает масляную лампу и садится, поджидая мужа: близится ночь, и с ним ей будут не так страшны черные тени, медленно удлиняющиеся на полу. Она слышит знакомые шаги, которые узнает из тысячи. Но прежде чем муж успевает сесть, боевики из команды карателей — иным нет еще шестнадцати лет — вламываются в дом и заталкивают его в кузов грузовика. Это будет последний путь. Последний paseo (последняя прогулка, так теперь говорят).

Иногда команды карателей являются среди ночи. Колотят в дверь неблагонадежного прикладами или отворяют ее заранее припасенными отмычками. Врываются в спящий дом, с истерической поспешностью роются в ящиках комода, ногой открывают дверь в супружескую спальню и приказывают разбуженному хозяину следовать за ними для проверки. Беднягу, пытающегося наспех одеться, толкают к дверям со свисающими из-под рубахи подтяжками, вырывают из объятий плачущей жены, Скажи детям, что я. Ударами прикладов в спину его заставляют забраться в кузов грузовика, где уже сидят другие люди в тиковых штанах, сидят молча, свесив головы, покорно опустив руки вдоль тела. Грузовик трогается. Несколько мгновений надежды. Потом грузовик сворачивает с дороги на проселок. Людей высаживают. Строят в шеренгу. Расстреливают.

На протяжении месяцев, пишет Бернанос, «команды убийц, разъезжающие из деревни в деревню на реквизированных с этой целью грузовиках, хладнокровно расстреляли тысячи людей, признанных неблагонадежными». А его паскудство архиепископ Пальмы, которому об этом известно, как и всем, выказывает тем не менее при любой возможности и как ни в чем не бывало «свою солидарность этим палачам, иные из которых даже не скрывают, что повинны в короткой агонии сотни людей».

Как ни в чем не бывало священники раздают своей пастве картинки, на которых Святой Крест окружен пушками (моя мать до сих пор хранит одну такую в коробке с фотографиями).