Не плакать

Все ее тело протестовало против категорических запретов, наложенных душой, и протесты эти выражались особенно бурно, сталкиваясь, надо признать, с самым эгоистичным, самым жестоким и самым единодушным безразличием семьи.

И правда, самым оскорбительным для нее было то, что ее брат дон Хайме фактически запретил ей постоянно жаловаться на боли, которые он посмел назвать мнимыми, в то время как повинны в них были слабые нервы (слабый передок, извини за юмор, говорит моя мать и хохочет). Что же до племянника Диего, он заявил со свойственной молодым нетерпимостью, что ее бесчисленные болезни — лишь способ отравить жизнь окружающим и сделать невыносимой атмосферу в семье, ya bastante podrida^[79].

Донья Пура страдала от столь пристрастного и немилосердного отношения к мучившим ее болям. Утешение она находила в тайной уверенности, что в будущей жизни ее вознаградит за все страдания Иисус Христос со своей свитой розовых ангелочков. Ибо донья Пура, воспитанная набожной матерью и сестрами из школы Сердца Иисусова, с малых лет получила Крепкую католическую закалку. И религиозные принципы, которые были ей глубоко скучны в детстве, превратились с июльскими событиями в самый настоящий фанатизм.

Теперь донья Пура отстаивала с поистине евхаристическим пылом Santa Guerra и ее вождя Франко, богоподобного Каудильо, посланного Небом Спасителя, доблестного Творца Новой Испании и вершителя великих дел, в первых строках которых значились: 1. Борьба с безбожниками, 2. Искоренение демократической гангрены, занесенной в страну двумя известными душегубами (одно упоминание которых вызывало у нее приступы мигрени, требовавшие немедленного окуривания): один — Баникун Бакинун Бакунин, короче, русский дьявол, ратующий за отъем собственности и насилие, другой — опасный душевнобольной по имени Сталин, и оба грозят жестоко попрать завещанные предками ей, законной и беспорочной хранительнице, ценности Испании, вечные ценности, покоящиеся, напомним, на трех китах:

1 — христианское благочестие,

2 — любовь к своему народу,

3 — в высшей степени испанский и поныне действующий культ мужчины, он же синдром жесткой бороды и большого елдака (говорит моя мать), выражающийся, в зависимости от социального слоя и его атмосферы, где в крепких словечках, а где и в тумаках, но об этом донья Пура упомянуть забывала, ибо в голове бедняги и без того накопилось достаточно причин для страданий.

К двум вышепоименованным гнусным злодеям донья Пура добавила бандита-анархиста Дуррути, чье место в тюрьме и нигде больше, и президента Асанью^[80], в чьем физическом безобразии запечатлелись стигматы его растленной души (при виде его фотографии в газете у нее тотчас начинался приступ удушья), человека слабого, нерешительного, податливого и желающего установить — о ужас! — всеобщее равенство, проповедуемое Советами, иначе говоря, подлое низведение существ высшего порядка до уровня середнячков и горя для всех поголовно. Как будто, поделив это самое, ну, вы меня поняли, можно каким бы то ни было образом облегчить нищенский удел этих людишек!

Твердя в часы воскресной мессы то, что она систематически отрицала в своих делах (любовь к ближнему и прочие близкие к ней высокие чувства), Но кто не таков? — спрашиваю я, Я! — с невинным видом отвечает моя мать, она содрогалась от ненависти перед скопищем воров и развратников, каковыми являлись для нее в деревне молодые люди из CNT, самым отпетым из которых был Хосе.

Ты понимай, моя милая, говорит мне мать, донья Пура в своем непреклонстве и обиде за живое заденутой католички была святой женщиной, прилежно посещавшей все мессы, и сердце ее обливалось кровью при виде впавшей в материализм части Европы: зачем же она приклала столько усилий, совершенствуя свою душу ценою всех удовольствий и радостей земных? Это, говоришь, карикатура? Но что я могу поделать, если она и вправду была карикатурой!

Донья Пура, святая женщина с неизменно оскорбленным видом, даже когда была спокойна, при всей своей святости жаловала христианским милосердием лишь избранные души, чье католичество не оставляло сомнений:

— в самую первую очередь: кюре дона Мигеля, общепризнанно соответствующего своему сану и рукоположенного, на которого она перекладывала до сего рокового дня (его бегства) бремя своих физических и душевных мук в обмен на пухлый конверт (с чужими деньгами, вставляет моя мать), ее духовный кредит, в каком-то смысле, конверт, предназначенный на нужды культа, который она совала раз в месяц в пухлые ручки кюре, а тот, потупив очи долу, бормотал медоточивым голосом Бог вам воздаст, не уточняя, со свойственной религиозным формулировкам расплывчатостью, в какой форме осуществится воздаяние,